Глава первая: Фальшивые аплодисменты

Петроград. Ночь на 4 января 1917 года. Мариинский театр.

Воздух в царской ложе был густым и неподвижным, словно его вырезали из куска старого бархата и пропитали запахом застоявшейся пыли, холодного воска от свечей в позолоченных канделябрах и тяжелых духов «Коти» — смесь фиалки и чего-то удушающе-сладкого. Николай Александрович сидел прямо, как учили в детстве, положив ладони на резные дубовые подлокотники кресла. Его взгляд был устремлен на сцену, где лилась сладкая, надрывная ария из «Евгения Онегина» — «Письмо Татьяны». Юное сопрано заламывало руки, её голос, чистый и высокий, взмывал под самые своды, украшенные херувимами.

Но царь не слышал музыки. Он слышал выстрелы.

Они звучали у него в голове уже месяц. Короткие, сухие, как щелчки бича, разрывающие тишину сырого подвала. За ними — нечеловеческий, сдавленный крик Алексея, хрип Александра Фёдоровны, глухой стон, когда пуля ударяла в тело. И тишина. Гробовая, пыльная тишина, нарушаемая только всхлипами и приглушенными стонами. А потом — тяжелые шаги по груде тел, проверяющих...

Николай сглотнул, почувствовав, как сухо и неприятно сжалось горло. Он машинально провел рукой по лицу, ощущая под пальцами холодную, почти восковую кожу. В зеркале этой ночью он видел не самодержца Всероссийского, а изможденного, поседевшего мужчину с глубокими тенями под глазами, похожими на синяки. Глазами, в которых жил чужой, украденный ужас.

— Ники, дорогой, ты опять... — тихий, но настойчивый голос жены прозвучал справа. Александра Фёдоровна не отрывала взгляда от сцены, но её рука в белой лайковой перчатке легла поверх его руки. Её прикосновение было твердым, почти цепким. — Соберись. На нас смотрят.

Он повернул голову. Ложа была погружена в полумрак, но внизу, в партере, в мерцающем свете газовых рожков, поблескивали лорнеты, направленные в их сторону. Сотни глаз. Взгляды, полные не любви и не обожания, а жадного, болезненного любопытства. Как смотрят на редкого, загадочного зверя в клетке, который, по слухам, тяжело болен. Ждут, когда он покажет слабость. Ждут признака конца.

Он медленно, с невероятным усилием воли, отвел взгляд от жены и снова уставился на сцену. Татьяна пела о любви, о невозможном счастье. Фальшь этой театральной страсти резанула его по нервам. Какая любовь? Какое счастье? За этими стенами — город, набухший голодом и злобой. За тысячу верст — окопы, где в промерзшей грязи гибнут его солдаты. А здесь, в этой позолоченной раме, они должны играть в вечность.

— Всё кончено, — вдруг сказал он так тихо, что даже Александра не сразу расслышала.

— Что, милый? Ария? Нет, еще будет финал акта...

— Всё кончено, если мы останемся такими, как есть, — прошептал он, и в его голосе прозвучала хриплая нота, которую она раньше не слышала.

Она наконец повернулась к нему, и в её синих, обычно холодных глазах мелькнула тревога. Она видела эти кошмары. Слышала, как он кричал по ночам, вскакивал с кровати, ощупывая грудь в поисках ран. Она молилась. Уговаривала врачей. Но месяц этого ада изматывал и её.

— Ники, не здесь. Ради Бога. Ты истязаешь себя. Это просто сны, наваждения...

— Это не сны! — его голос сорвался, чуть громче, чем следовало. Из соседней ложи, где сидели фрейлины и свита, донесся сдержанный шорох. Он закусил губу, почувствовав прилив жгучего стыда. Потерять самообладание на людях... Так не делал даже его отец, Александр Третий, человек железной воли. Вот он, корень бед, — пронеслось в голове. Слабость. Видимая всем слабость.

На сцене опустился занавес. Раздались аплодисменты — ровные, вежливые, как отбивание такта. Не овация, а ритуал. Николай встал. Его ноги были ватными. Он кивнул в сторону сцены, машинально, и шагнул к выходу из ложи. За его спиной зашелестели платья, зазвенели шпоры адъютантов.

Коридоры Мариинского театра.

Они двигались по длинному, устланному темно-красным ковром коридору, стены которого были увешаны портретами прошлых императоров и императриц в тяжелых золоченых рамах. Николай чувствовал на спине их взгляды — суровые, оценивающие. Особенно пристальным казался взгляд отца, Александра III, с его могучей бородой и непреклонным выражением лица. Что бы сделал ты? — мысленно спросил Николай. Ответ был очевиден: Сжал бы кулаки. Заставил бы бояться. И выиграл бы эту войну, а не сидел в ставке, играя в солдатики.

Его обогнал свитский офицер, щеголь в безупречном мундире, и почтительно распахнул массивную дверь, ведущую в малый царский салон для антракта. Николай вошел первым. Комната, небольшая, уютная, была залита мягким светом от люстры с хрустальными подвесками. На столе в серебряных ведерках дымился лед вокруг шампанского, стояли вазы с фруктами, которых не видел простой петроградский обыватель уже полгода — апельсины, виноград.

К нему немедленно подошел министр Императорского двора, граф Владимир Фредерикс, старый, изысканно вежливый, с лицом уставшего мастера придворных церемоний.

— Ваше Императорское Величество, представление, кажется, доставляет удовольствие публике, — начал он своим бархатным, бесцветным голосом.

— Публике холодно и голодно, граф, — отрезал Николай, не глядя на него, подходя к окну и отодвигая тяжелую штофную портьеру. — А удовольствие они ищут в сплетнях о нашей семье.

В салоне наступила напряженная тишина. Фредерикс замер с полуоткрытым ртом. Флигель-адъютанты переглянулись. Александр Фёдоровна села в кресло, приняв свой обычный отрешенно-величественный вид, но пальцы её судорожно перебирали жемчужное ожерелье.

— Ники... — начала она, но он её перебил.

Он смотрел в окно. За снежным узором на стекле проступали огни Невского проспекта — скудные, редкие. Мимо театра, сгорбившись от ветра, шли люди. Тени в ночи. Он представил, что они думают. *«Царь в театре развлекается, пока наши дети замерзают в окопах»*. И они были правы. Он здесь. Развлекался.

Дверь снова открылась, и в салон вошел человек, чье появление заставило всех слегка выпрямиться. Это был не придворный, а военный. И не просто военный, а начальник Штаба Верховного Главнокомандующего, генерал от инфантерии Михаил Васильевич Алексеев. Он выглядел усталым до изнеможения. Его лицо, обычно кроткое и умное, сейчас было серым, осунувшимся, а мундир сидел на нем мешком. Он приехал с фронта всего сутки назад для доклада.

— Ваше Величество, прошу прощения за вторжение, — сказал Алексеев, отдавая честь. Его голос был хриплым от простуды и усталости. — Но прибыли срочные депеши с Кавказского фронта. И... есть вопросы, требующие личного внимания Вашего Величества.

— Какие вопросы, генерал? — спросил Николай, не отворачиваясь от окна. — Очередная просьба о снарядах, которых нет? О сапогах, которые сгнили? Или, может, о продовольствии, которое разворовали по дороге?

Его тон был ледяным, язвительным. Так он никогда не говорил с Алексеевым, которого уважал. В салоне стало тихо настолько, что было слышно потрескивание дров в камине.

Алексеев, казалось, сжался внутри себя. Он был солдатом старой закалки, привыкшим к дисциплине и сдержанности.

— Всё вместе, Ваше Величество, — тихо ответил он. — Положение... становится критическим. Не на фронте, а в тылу. В Петрограде. Хлебные бунты в рабочих кварталах участились. На заводах — подстрекательские листовки. Гарнизон ненадежен. Я... я считаю своим долгом доложить, что атмосфера напоминает...

— Напоминает что, генерал? — Николай резко обернулся. Его глаза, обычно мягкие и меланхоличные, сейчас горели странным, почти лихорадочным блеском. — Говорите прямо.

— Напоминает атмосферу 1905 года, Государь. Но... опаснее.

Николай замер. 1905 год. Кровавое воскресенье. Революция. Потом он усмирил её. С помощью силы, манифестов, уступок и репрессий. А потом... расслабился. Позволил другим править. Позволил себе быть просто Ники, семьянином.