На выходе из госпиталя его ждал капитан Свечин. Тот самый, что вел батальон в атаку. Он был на ногах, хотя рана еще не зажила, и прибыл сюда, узнав, что государь здесь.

— Ваше Величество, капитан Свечин, 17-й Сибирский полк.

Николай посмотрел на него. Усталое, но волевое лицо, глаза, видевшие слишком много.

— Капитан. Ваши люди дрались как львы. Вы — молодец.

— Служим России, Ваше Величество. Но... — Свечин сделал паузу, собираясь с мыслями, — разрешите доложить откровенно.

— Говори.

— Люди на пределе. Физически и морально. Мы держимся на честном слове и на... на вере в вас. В ваше слово о земле. Но если будет ещё одна такая неделя боев... я не уверен, что они выдержат. Они не трусы. Они просто... кончились.

Николай молча смотрел на него. Он видел в этом офицере не лакея, не подхалима, а честного солдата, говорящего правду.

— Я знаю, капитан. Я только что видел, во что это выливается. — Он кивнул в сторону госпиталя. — Но отступать нельзя. Если отступим — всё будет напрасно. Их жертва, твоя рана, мои... мои кошмары. Всё.

— Тогда, Государь, дайте нам хоть какую-то надежду, кроме земли. Надежду на конец. Хоть намёк. Что это не бесконечно.

— Конец будет, — сказал Николай с внезапной, страстной убежденностью. — Если мы продержимся ещё месяц. Максимум два. Союзники должны добить немцев на западе. Тогда... тогда будет мир. Победоносный мир. И земля, и мир. Передай это своим солдатам. От моего имени.

Он не был уверен, что это правда. Но он должен был во это верить. И заставить верить других.

Часть III: Петроград, частная квартира на Фонтанке. 3 июня.

Собрание было более чем скромным. Не в богатом особняке, а в съемной квартире одного из профессоров, сочувствующего кадетам. Здесь, в гостиной, заставленной книжными шкафами и пахнущей старым переплетом и пылью, собрались уцелевшие после арестов думские деятели: Павел Милюков (чудом избежавший ареста, но находившийся под негласным надзором), несколько октябристов и прогрессистов. Обстановка была конспиративной, разговоры — шепотом.

— Итак, господа, мы видим две новости, — начал Милюков, его острый интеллект работал, несмотря на страх. — Первая: военная. Наступление выдохлось. Немцы контратакуют. Наши несут чудовищные потери. Победа, о которой так трубили, оказалась пирровой и, возможно, временной. Вторая: политическая. Царь, воодушевленный первым успехом, раздает раненым бумажки на землю. Это тонкий ход. Он пытается купить лояльность армии, превратить солдат в своих личных кредиторов.

— Это работает, Павел Николаевич, — мрачно заметил один из октябристов. — Солдаты верят. А народ в городах... народ все еще пьян от победы. Иванов давит любые признаки сомнения.

— Именно поэтому мы должны действовать сейчас! — страстно прошептал Милюков. — Пока иллюзии не рассеялись, пока царь не успел превратить эту частичную победу в инструмент для дальнейшего закручивания гаек. Мы должны предложить мирную инициативу.

— Какую? — удивились собравшиеся. — Мы же не правительство. Нас разогнали, наших лидеров арестовали.

— Мы — остатки легитимного представительного органа. Мы можем составить обращение. Не к царю — его не переубедить. К союзникам! К общественному мнению Европы! Мы должны заявить, что Россия выполнила свой союзнический долг сполна, пролила моря крови. Что теперь настал момент для дипломатии. Что дальнейшее кровопролитие без ясных целей преступно. Мы потребуем от Англии и Франции начать немедленные мирные переговоры с Центральными державами на основе status quo ante bellum, с некоторыми корректировками в пользу России. Это разумно! Это гуманно!

В комнате повисло напряженное молчание. Идея была дерзкой, почти самоубийственной. Но и логичной. Используя волну патриотического подъема, предложить мир — это выглядело бы не как пораженчество, а как государственная мудрость.

— Иванов арестует нас всех, как только этот документ станет известен, — сказал кто-то.

— Возможно. Но он станет известен сначала в Лондоне и Париже. Через наших контактов в посольствах. Пусть союзники узнают, что в России есть силы, желающие мира. Это создаст давление на царя. И если наступление действительно захлебнется... тогда наш голос станет голосом разума.

Они работали всю ночь. Текст обращения был составлен в осторожных, но твердых выражениях. В нём не было ни слова критики царя или армии. Только констатация гигантских жертв, выполненного долга и призыв к союзникам проявить такую же решимость за столом переговоров, какую проявила Россия на поле боя. Это был тонкий, почти виртуозный политический ход.

На рассвете, когда документ был переписан начисто и подписан всеми присутствующими (это был акт огромного личного мужества), его тайно переправили в британское и французское посольства. Милюков знал, что это, возможно, последнее, что он делает на свободе. Но иного выхода он не видел. Железный каток царя и Иванова нужно было остановить, пока он не раздавил окончательно и страну, и армию, и саму идею России как европейской державы.

Часть IV: Царское Село. 5 июня. Телеграммы.

Николай вернулся из Ставки глубокой ночью. Он был измотан до предела, но спать не мог. В кабинете его ждала стопка телеграмм. Отчеты с фронта — положение стабилизировалось, но ценой чудовищных потерь. Немцы временно приостановили контратаки, но это затишье было обманчивым. Отчет Иванова — спокойно, арестовано несколько «паникёров», распространявших слухи о тяжелых потерях. И две особые телеграммы. Одна — от короля Георга, другая — от президента Пуанкаре. Обе — на одну тему.

Король Георг писал сдержанно, но твердо: *«Дорогой Ники, мы восхищены стойкостью и успехами русской армии. Однако до нас дошли тревожные сигналы из Петрограда о том, что некоторые круги высказываются в пользу сепаратных мирных переговоров. Уверен, что это лишь мнение маргиналов. Прошу тебя подтвердить незыблемость нашего союза и твою решимость довести войну до победного конца. От этого зависит успех наших общих операций»*.

Пуанкаре был более прям: «Ваше Величество, французское правительство крайне обеспокоено распространением в некоторых российских политических кругах идей о преждевременном мире. В момент, когда германский зверь получил, наконец, сокрушительный удар от русского меча, любать talk of peace является ударом в спину Франции. Мы рассчитываем на вашу железную волю, чтобы подавить такие настроения и продолжить совместное наступление до полного разгрома врага».

Николай отложил телеграммы. Его лицо исказила гримаса бешенства и горькой усмешки. Они боялись. Боялись, что Россия, истекая кровью, выйдет из игры. И они требовали от него продолжать гнать его солдат на убой. А эти «некоторые круги»... Он прекрасно понимал, кто это. Остатки Думы. Либералы. Те, кого он не добил окончательно.

В этот момент вошел дежурный адъютант с новой телеграммой. От Иванова. Кратко и ясно: «Перехвачено и предотвращено распространение антигосударственного обращения группы бывших депутатов к иностранным державам с призывом к миру. Все подписавшиеся арестованы. Ожидаю указаний по мере пресечения. Иванов».

Так вот оно как. Не просто «высказываются». Прямое обращение к союзникам. Измена. В самый критический момент. Николай сжал кулаки так, что костяшки побелели. Его первым порывом было приказать Иванову устроить показательный процесс и расстрелять всех, как изменников родины. Но что-то остановило его. Может, память о глазах раненых в госпитале. Может, усталость. Может, понимание, что это только подольет масла в огонь.

Он сел за стол и начал диктовать телеграммы.

Первая — королю Георгу и президенту Пуанкаре: «Россия верна союзу. Все разговоры о мире — провокация внутренних врагов, которым не будет пощады. Русская армия будет выполнять свой долг до конца. Ждем такой же решимости от союзников на Западном фронте».