— Папа! — лицо Алексея озарилось искренней, мгновенной радостью. Он отложил бинокль. — Ты приехал!

— Приехал, солдат, — Николай подошел, сел на край кровати, аккуратно, чтобы не потревожить больную ногу. Он положил руку на лоб сына — прохладный, слава Богу. — Как твоя нога?

— Глупая, — скривился Алексей. — Опять подвела. Доктор Боткин говорит, ещё неделю лежать. Скучно, папа. Ольга и Татьяна читают мне вслух, но они читают как монахини на клиросе — монотонно. Мария пыталась играть со мной в шашки, но она всегда поддается так очевидно, что это даже обиднее поражения. А Анастасия... — он закатил глаза, — она хочет устроить цирк у меня в комнате, с Жозефиной (так звали любимого спаниеля Анастасии) в роли дрессированной собачки.

Николай улыбнулся. Искренне. Впервые за несколько дней. Это был редкий звук — его тихого, сдержанного смеха.

— Анастасия всегда была нашим маленьким ураганом. А ты что читаешь?

Алексей указал на книгу на столе. Это был томик Карамзина, открытый на главе о правлении Ивана Грозного.

— Читаю про царя Ивана Васильевича, — сказал мальчик, и в его голосе прозвучала странная, недетская серьезность. — Он тоже был жестким. И много воевал. Но он... он, кажется, был очень несчастным. И всех боялся. И все боялись его.

Николай почувствовал, как что-то холодное и тяжелое сжалось у него внутри. Его новая маска, его недавние приказы о расстрелах и арестах, его холодный тон на совещаниях — всё это вдруг предстало перед ним в виде этого хрупкого, умного мальчика, читающего про жестокого царя.

— Иногда, Алешенька, — медленно начал он, выбирая слова, — правителю приходится быть жестким. Не потому что он хочет, а потому что... иначе нельзя. Иначе всё развалится. Как твой корабль, если ослабить хоть одну ванту.

Алексей внимательно посмотрел на отца. Его глаза, унаследованные от матери, были проницательными.

— Тебе тоже приходится быть жестким сейчас, папа? Потому что война? Потому что те дурные сны?

Николай вздрогнул. Он думал, что детям ничего не известно. Но Алексей был самым чутким из всех. Он улавливал настроения, как барометр.

— Да, сынок. Из-за войны. И чтобы эти сны не сбылись. Чтобы защитить вас всех. Маму, сестер, тебя.

Мальчик помолчал, разглядывая отца. Потом тихо спросил:

— А тебе самому... страшно быть жестким? Страшнее, чем когда ты был добрым?

Этот детский вопрос пронзил Николая насквозь, как штык. Он отвел взгляд, к окну, где медленно падал снег.

— Да, Алешенька. Очень страшно. Потому что, когда ты добрый, ты боишься за других. А когда ты жесткий... ты начинаешь бояться за себя. За то, кем ты становишься.

— А ты... ты становишься другим? — голос мальчика дрогнул. В нем послышалась тревога, которая была страшнее любой боли в суставе.

Николай быстро повернулся к нему, схватил его тонкую, горячую руку.

— Нет! Нет, сынок. Для тебя, для мамы, для сестер — я всегда буду прежним. Всегда. Это я... на работу надеваю другую одежду, другую маску. Как актер в театре. Но внутри... внутри я всё тот же. Твой папа. Понял?

Он смотрел в глаза сыну, умоляя, чтобы тот поверил. Алексей смотрел на него долго, внимательно. Потом медленно кивнул.

— Понял. Ты как... как рыцарь в тяжелых доспехах. Снаружи железо, а внутри — обычный человек. И доспехи эти очень тяжелые, да?

— Очень тяжелые, — прошептал Николай, чувствуя комок в горле.

— Тогда... тогда я буду молиться, чтобы Господь дал тебе сил их носить. И чтобы они тебя не раздавили.

Николай не выдержал. Он наклонился и прижался губами к волосам сына, закрыв глаза. В этой комнате, полной игрушек и запаха лекарств, под пристальным, понимающим взглядом больного ребенка, его железная маска раскалывалась, обнажая измученную, трепещущую плоть. Он был готов идти по головам, казнить, приказывать, ломать судьбы. Но не это. Не этот страх в глазах собственного сына. Не этот вопрос: «Папа, ты становишься другим?»

Часть II: Детская половина. Вечер того же дня.

После обеда, который прошел в узком кругу — только императорская чета и дети, — Николай решил провести время со старшими дочерьми. Они собрались в гостиной старших княжон — уютной комнате с вышитыми подушками, фотографиями, акварелями, написанными их же руками, и неизменным пианино, на котором Ольга и Татьяна часто играли в четыре руки.

Ольга, в двадцать один год уже серьезная, вдумчивая, с мягкими, материнскими чертами лица, шила что-то для госпиталя — простую солдатскую рубаху. Татьяна, на два года младше, с царственной, холодноватой красотой, перебирала бумаги — она активно помогала матери в делах благотворительных комитетов. Мария, девятнадцати лет, рослая, сильная и простая душой, пыталась починить сломавшуюся шкатулку. Анастасия, семнадцатилетний «сорванец» семьи, корчила рожицы своей собаке, лежавшей у её ног на ковре.

Когда вошел отец, все, кроме Анастасии, немедленно поднялись, сделав легкий, почтительный книксен. Анастасия вскочила последней, смущенно спрятав собаку за спину.

— Папа́! — хором прозвучало приветствие.

Николай снова попытался надеть маску спокойного, любящего отца. Но напряжение не отпускало его. Он сел в кресло, попросил их продолжать заниматься своими делами. Неловкое молчание повисло в воздухе. Обычно они болтали с ним о пустяках, делились новостями из госпиталя, шутили. Сегодня все сидели, словно на иголках, украдкой поглядывая на него.

— Что с вами? — наконец не выдержал Николай. — Вы смотрите на меня, как на призрак.

Ольга, как старшая, взяла слово. Она отложила шитье.

— Папа́, мы читали газеты. И слышали разговоры... от фрейлин, от офицеров охраны. Говорят, ты... ты стал очень строгим. Что в Петрограде аресты, что ты уволил министров, что ввели какие-то чрезвычайные законы...

— Мы не вмешиваемся в дела правления, это не по-нашему, — быстро добавила Татьяна, но её голос звучал не как голос дочери, а как голос официального лица. — Но мы волнуемся за тебя. Ты выглядишь... ужасно уставшим.

Анастасия, не выдержав, выпалила:

— А еще говорят, будто ты теперь как дедушка Александр Третий — железный! И что тебя все боятся! Правда?

Николай вздохнул. Даже здесь, в сердце его семьи, эхо его новой политики уже прозвучало.

— Страна в опасности, девочки. Война не кончается. В тылу — беспорядки. Если я не буду строгим, если не наведу порядок, то... то может случиться страшное. Всё, что я делаю, — для России. И для вас. Чтобы вы были в безопасности.

— Но аресты... — тихо начала Мария, всегда самая чувствительная к чужой боли. — Это же... это же страшно. Брать людей ночью...

— Тех, кто хочет разрушить страну изнутри, пока наши солдаты гибнут на фронте, — жестко парировал Николай, и в его голосе невольно прозвучали те же ноты, что и в Малахитовом зале. — Это не игра, Машенька. Это война. И на этой войне есть враги и внутри.

Он увидел, как все четыре пары глаз смотрят на него с испугом и недоумением. Он говорил с ними языком приказов, а не отца. Он попытался смягчить тон.

— Простите меня. Я... я действительно устал. И ношу сейчас очень тяжелую ношу. Но вы не должны бояться меня. Никогда. Вы — моё самое светлое. Моё отдохновение.

Ольга поднялась, подошла к нему и, нарушив этикет, опустилась на ковер у его ног, положив голову ему на колени, точно так же, как он сам делал это с Александрой.

— Мы не боимся тебя, папа́. Мы боимся за тебя. Ты всё время один несешь эту ношу. Может, позволишь нам помочь? Хоть как-то? Мы можем больше работать в госпиталях, собирать пожертвования...

Николай погладил её светлые волосы. Его глаза наполнились слезами. Эти девочки, такие чистые, такие верные, росли в золотой клетке, но их сердца были на стороне добра. Как объяснить им, что добро сейчас требует зла? Что спасение может выглядеть как жестокость?

— Ваша помощь — это ваша любовь и ваши молитвы, — тихо сказал он. — И ваша вера в меня. Даже когда... даже когда вы будете слышать обо мне плохое. Помните, что я делаю это не из жестокости, а из... отчаяния. Из любви к вам.