Мы победили. Это факт. Телеграф работал, связывая пространство невидимой нитью. Консервный цех расширялся, обещая накормить армию. Барон Строганов с Урала прислал с курьером образцы новой тигельной стали — брусок серого металла, который резал стекло с тем же хрустом, что и алмазный стеклорез из моего далёкого будущего.

Казалось бы, живи и радуйся. Пожинай лавры, готовься к войне двенадцатого года, вооружай полки, становись спасителем Отечества и купайся в золоте. Я всё сделал правильно. Я переиграл историю, подсунув ей козырного туза из рукава двадцать первого века.

Но почему тогда на душе так тревожно? Почему каждый скрип половицы заставляет напрягаться? Это было чувство, знакомое мне по прошлой жизни — чувство, когда ты заходишь в переговорную, уверенный в сделке, и вдруг видишь улыбку конкурента, знающего то, чего не знаешь ты.

В дверь кабинета постучали. Тихо, но настойчиво. Не так, как стучит прислуга, и не так, как стучит Захар — по-военному, коротко и рублено. Этот стук был вкрадчивым, но не терпящим возражений.

— Войдите, — произнёс я, наклонившись к столу — рука сама, рефлекторно, легла на выдвижной ящик стола, где лежал заряженный двуствольный пистолет.

Дверь отворилась бесшумно, и на пороге возник Иван Дмитриевич.

Он выглядел как призрак, принесённый штормом. С его тяжёлого дорожного плаща на паркет стекали мутные ручьи, образуя лужу. Лицо главы Тайной канцелярии в желтоватом свете масляных ламп казалось высеченным из серого гранита — ни кровинки, ни тени дежурной светской улыбки, ни привычной ироничной маски. Только усталость и холод.

— Простите за столь поздний визит, Егор Андреевич, — произнёс он глухо, и голос его был похож на шелест сухих листьев. — Дело не терпит отлагательств. Совсем.

Я жестом указал на кресло напротив, не убирая руки с ящика стола.

— Что случилось, Иван Дмитриевич? Французы? Наполеон перешёл Неман раньше срока? Или шпионы всё-таки перерезали линию где-то в лесах?

Иван Дмитриевич медленно снял мокрый плащ, небрежно бросил его на спинку стула, словно это была ветошь, и сел. Он долго, немигающе смотрел на меня своим тяжёлым, сканирующим взглядом дознавателя. Словно решал, готов ли я. Или — достоин ли я того, что он собирается сказать.

— Нет, Егор Андреевич. С французами всё предельно понятно — они готовятся, мы готовимся. С линией тоже всё штатно, казаки бдят. Дело в другом. — Он полез во внутренний карман сюртука, стараясь не замочить содержимое мокрыми пальцами. На свет появился небольшой предмет, туго завёрнутый в промасленную тряпицу. — Помните того шпиона? Жана-Батиста Робера, которого мы взяли? Француза?

— Конечно, — я напрягся, подавшись вперёд. — Вы сказали, его под усиленным конвоем отправили в Петербург.

— До Петербурга он не доехал, — Иван Дмитриевич положил свёрток на полированную столешницу, но не спешил разворачивать. Пальцы его слегка подрагивали. — Он умер в дороге, на второй станции. Сердечный приступ. Очень… своевременный и очень странный. Лекарь сказал, сердце как-то стало работать все медленнее и медленнее, словно механизм, у которого заканчивался завод. Но перед смертью он бредил. И говорил вещи, от которых у моих жандармов волосы вставали дыбом. Мои люди записали слово в слово.

Он помолчал, барабаня пальцами по столу, создавая нервный контрапункт шуму дождя.

— Он говорил не о Франции, Егор Андреевич. И не о России. Он не звал маму и не молился. Он говорил об «Игроках». О том, что «у них тоже есть свои фигуры на доске». И что вы, Егор Андреевич — цитирую — «даже не ладья, а так, проходная пешка, возомнившая себя ферзём».

— Бред умирающего фанатика, — попытался отмахнуться я, но холодок внутри усилился, превращаясь в ледяную иглу.

— Возможно. Я бы тоже так подумал. Если бы не это.

Иван Дмитриевич медленно, с какой-то торжественной осторожностью развернул тряпицу.

На тёмном дереве стола лежал небольшой металлический предмет. Тускло, хищно блеснула сталь. Это был не нож, не пистолет и не монета.

Это был портсигар.

На первый взгляд — обычный, плоский серебряный портсигар. Вот только любой ювелир, взяв его в руки, сошёл бы с ума. Гравировка на крышке была… нечеловеческой. Слишком ровной. Слишком идеальной. Геометрический узор из тысяч пересекающихся линий, которые создавали иллюзию объёма. Ни один штихель мастера не мог дать такую чистоту линии. Это была работа станка. Лазерная гравировка или высокоточное фрезерование.

— Мои люди нашли это зашитым в подкладку его сапога, в тайнике внутри каблука, — тихо сказал Иван Дмитриевич, наблюдая за моей реакцией. — Наши мастера в Туле смотрели. Крестились. Говорят, металл странный. Слишком лёгкий для серебра, слишком твёрдый для олова, не темнеет от кислоты. Сплав, который нам неизвестен. Но самое интересное внутри.

Он нажал на кнопку замка. Крышка откинулась с мягким, маслянистым щелчком — звуком идеально подогнанного механизма, без малейшего люфта.

Внутри не было табака. Там лежал сложенный вчетверо листок бумаги.

— Бумага тоже… необычная, — заметил Иван Дмитриевич, пододвигая открытый портсигар ко мне. — Гладкая, как стекло, плотная, белая до рези в глазах. Не боится воды — мы проверяли. Чернила на ней не расплываются. Читайте, Егор Андреевич. Это адресовано вам. Лично.

— Мне? — Я взял листок. Пальцы ощутили неестественную, химическую гладкость мелованной бумаги высшего качества. Или даже тонкого пластика.

Я развернул его.

Текст был написан не пером. Не было характерных нажимов, утолщений и клякс. Это была шариковая ручка. Обычная синяя паста. Ровные, округлые, почти «школьные» буквы.

Но удар под дых, от которого перехватило дыхание, я получил не от качества бумаги или чернил.

Я получил его от первой же строчки.

Текст был на русском. На современном русском языке. Без «ятей», без твёрдых знаков на конце слов, с современным синтаксисом.

«Здравствуй, попаданец».

Мир качнулся. Комната поплыла перед глазами, словно я получил контузию. Стены кабинета с дубовыми панелями, мраморный камин, шум дождя за окном — всё это мгновенно стало картонной декорацией дешёвого театра. Реальность дала трещину.

Я сглотнул вязкую, горькую слюну и продолжил читать, чувствуя, как волосы на затылке начинают шевелиться от первобытного ужаса узнавания.

«Ты думаешь, ты здесь один? Думаешь, ты — единственный 'прогрессор», несущий свет цивилизации в тёмное, лапотное прошлое? Ты ошибся, коллега. Фатально ошибся. Ты не игрок. Ты — фигура. И ты начал партию, правил которой не знаешь и масштаба которой не представляешь.

Телеграф — это было смело. Признаю, красиво. Но ты шумишь. Ты создаёшь слишком много ряби на воде. Жан-Батист был лишь пешкой, расходным материалом, который я использовал, чтобы проверить твою реакцию. Ты предсказуем.

Наполеон — это не просто корсиканский выскочка. Это моё будущее. Это «Проект Перелом». Он победит! Я приложу все усилия, все знания XXI века к этому. Ты ничего не понимаешь в истинных правителях! Он должен объединить Европу, и он это сделает.

Встретимся в Москве. Не ищи меня. Я найду тебя сам, когда придёт время эндшпиля.

p.s. Твой «резиноид» — дрянь. Полное дерьмо! Через два года при первых же сильных морозах ниже тридцати он кристаллизуется и рассыплется в труху. Изоляция полетит к чертям. Используй гуттаперчу с добавлением серы при 140 градусах, идиот. Учи матчасть.

Подпись: Инженер'.

Я выронил листок. Он плавно, планируя, опустился на стол рядом с портсигаром.

— Егор Андреевич? — голос Ивана Дмитриевича доносился словно сквозь вату, издалека. — Вам дурно? Вы бледны как полотно. Воды? Или вина?

Я медленно поднял на него глаза. В голове набатом билась одна мысль, вытесняя всё остальное.

В Москве есть ещё один.

Кто-то, кто знает химию полимеров лучше меня. Кто-то, кто знает, что такое вулканизация, и смеётся над моими жалкими попытками изобрести велосипед. Кто-то, кто знает, где я, кто я, и чем я занимаюсь. Кто-то, кто называет Наполеона «проектом».