Я подошёл к окну, распахнул его настежь, вдыхая прохладный вечерний воздух с запахом весенней зелени, влажной земли и далёкого дыма из труб. Город медленно погружался в вечернюю дремоту, зажигались первые огни в окнах, слышались звуки закрывающихся лавок, голоса людей, торопящихся домой, загорались первые фонари с моими лампами.

Где-то там, в этом мирном вечернем городе, невидимая глазу, тянулась наша линия — тонкая медная нить, связавшая мой кабинет с заводом, соединившая два пункта пространства потоком электричества. Первый, робкий шаг. Скоро эта нить протянется до Москвы. До Петербурга. А там — дальше, до самых границ огромной империи.

Наполеон Бонапарт, где бы ты сейчас ни находился, подумал я, глядя на закат, ты ещё не знаешь, не догадываешься, с чем тебе придётся столкнуться. Ты собираешь свою Великую армию, тренируешь солдат, плавишь пушки, копишь порох и провиант. Но у нас теперь есть нечто, чего нет и не будет у тебя ещё десятилетия. Мгновенная связь. Информация, бегущая быстрее ветра. Глаза и уши, видящие и слышащие одновременно на расстоянии в сотни вёрст.

Маша тихо вошла в кабинет, неся на руках сонного, Сашку, который сладко посапывал, уткнувшись личиком ей в плечо:

— Егор, что случилось? — спросила она обеспокоенно, видя моё задумчивое лицо. — Иван Дмитриевич выбежал из дома как ошпаренный… Всё хорошо?

Я обернулся, обнял их обоих одной рукой, прижимая к себе своих самых дорогих людей:

— Всё отлично, Машенька. Даже лучше, чем я мог надеяться.

Она прижалась ко мне крепче, и мы стояли так у окна, молча глядя на засыпающий город, пока сумерки окончательно не сгустились, превратив день в ночь.

Следующие недели превратились в бешеный, изматывающий водоворот непрерывной работы, когда день сливался с ночью, а один проект громоздился на другой. Я метался между десятком разных мест, пытаясь контролировать каждый аспект нескольких параллельных проектов одновременно, решать бесконечный поток проблем, которые возникали ежедневно, а порой и ежечасно.

Иван Дмитриевич не стал тянуть время. Через три дня после нашей встречи он уже мчался в Петербург в своей дорожной карете, везя с собой толстую папку технической документации, которую Николай Фёдоров составлял две бессонные ночи подряд, и несколько писем с моими печатями — к влиятельным людям при дворе, знакомства с которыми я успел завести за время своей деятельности.

А я тем временем развернул активную подготовку к масштабному строительству. На заводе срочно организовали отдельный цех для производства всего необходимого для организации телеграфа. Иван Рогов с неутомимыми братьями Ивановыми наладили что-то вроде примитивного конвейера — разделили сложный процесс сборки на простые операции, каждую из которых выполняли отдельная группа мастеров, специализирующийся только на ней.

Один вытачивал деревянные основания для ключей — всегда одинаковые, по единому шаблону. Другой гнул и паял латунные контакты — опять же стандартизированные. Третий наматывал обмотки электромагнитов — строго определённое количество витков медной проволоки на железный сердечник. Четвёртый собирал всё воедино, проверял работоспособность.

Результат превзошёл ожидания — каждый день из цеха выходило по пять-шесть комплектов готовых передатчиков и приёмников. Не космические цифры по современным меркам, но для ручного производства начала девятнадцатого века — настоящий прорыв в производительности.

Качество держали строго, не допуская халтуры. Каждый готовый аппарат проходил обязательные испытания на специальном стенде, где его подключали к короткой тестовой линии и прогоняли несколько сотен циклов включения-выключения, передавая тестовые сообщения. Любая неисправность, любой сбой — и аппарат отправлялся обратно в цех на доработку или полную переделку. Я не хотел, чтобы где-нибудь на промежуточной станции в критический момент отказал плохо собранный приёмник из-за чьей-то халатности или спешки.

Производство медного провода стало настоящим узким местом, бутылочным горлышком всего проекта. Вытягивать медь в тонкую, ровную проволоку нужного диаметра — процесс трудоёмкий, требующий опыта и терпения. Толстый медный слиток нужно было раскатать в лист, нарезать полосами, затем протягивать через ряд постепенно уменьшающихся калибровочных отверстий волочильного стана, постоянно отжигая металл в печи, чтобы он не становился слишком хрупким от наклёпа.

Я организовал дополнительный специализированный цех только под производство провода, установил там два новых волочильных стана по последнему слову техники, нанял двух опытных мастеров-волочильщиков из Москвы, переманив их с подачи Ивана Дмитриевича щедрым жалованием. Темп производства вырос заметно, но всё равно провода катастрофически не хватало — стройка пожирала его километрами, а мы едва успевали производить.

Процесс изоляции провода тоже требовал постоянного внимания и контроля. Вываривание меди в масле с малахитом шло медленно — нельзя было спешить, форсировать процесс, иначе покрытие получалось некачественным, с раковинами и непромерами, которые потом могли привести к пробою изоляции.

Иван Рогов, человек неугомонный и любознательный, постоянно экспериментировал в свободное время, пытаясь оптимизировать технологию, ускорить процесс без потери качества. Однажды он предложил добавлять в кипящее масло немного порошковой серы — она, по его наблюдениям, делала готовый резиноид более эластичным, упругим и прочным на разрыв.

Мы попробовали на небольшой партии — результат действительно оказался лучше, покрытие стало менее хрупким. Я велел запатентовать улучшенный состав на имя Ивана Рогова и завода, назвав его торжественно «русским резиноидом» — пусть будет хоть какая-то официальная защита от копирования, хотя я понимал, что в России того времени патентное право было слабым местом.

Строительные бригады работали в поле с рассвета до темноты. Я нанял несколько сотен крепких мужиков — частью из ближайших деревень, частью из городских низов, безработных или малооплачиваемых поденщиков, которым предложил относительно хорошую плату и регулярную работу на несколько месяцев.

Сначала выходила разведывательная группа — которая прокладывала оптимальную, максимально прямую линию будущей трассы от Тулы к Москве, стараясь обходить крупные естественные препятствия вроде широких рек, глубоких оврагов или топких болот, но держась по возможности кратчайшего пути. Они вбивали колышки, натягивали верёвки, делали пометки на деревьях, составляли подробные карты с указанием рельефа.

За ними шли лесорубы — дюжие, опытные мужики с острыми топорами, которые расчищали просеку шириной в десять сажен, валя вековые сосны и дубы, выкорчёвывая или сжигая пни, вырубая густой кустарник. Тяжёлая, изнурительная работа, но они справлялись, продвигаясь по несколько вёрст в день.

Следом шли плотники с обозами, нагруженными уже обработанными столбами — высокими, прямыми, из крепкой лиственницы, пропитанными дёгтем для защиты от гниения. Они копали глубокие ямы, выставляли столбы строго вертикально, проверяя отвесом, трамбовали землю вокруг, а в особо важных местах даже заливали основание известковым раствором для прочности. На верхушку каждого столба крепили керамические изоляторы — специально изготовленные на местной гончарной мастерской по моим чертежам.

Промежуточные станции-ретрансляторы строили параллельно с основной линией. Для каждой станции выбирали подходящее место — желательно на небольшой возвышенности, рядом с источником воды, недалеко от населённого пункта, но не слишком близко, чтобы не привлекать лишнего любопытства.

Строили добротные деревянные домики размером шесть на шеть саженей — небольшие, но прочные, хорошо утеплённые паклей и мхом, с двойными рамами в окнах, с печами-буржуйками для обогрева в зимние холода. Внутри оборудовали рабочее место для дежурного телеграфиста — стол, стул, полки для документов, керосиновая лампа, топчан. Рядом с каждым домиком строили сарай для хранения запасов: моток резервного провода на случай обрыва, ящики с инструментами для ремонта, запасные батареи и бутыли с серной кислотой для их обслуживания.