Когда он ушёл, Шура шумно выдохнула и плюхнулась на скамью.

— Наташ… — сказала она. — Ты понимаешь, что мы влезли в такую игру, что обратно уже не выйдешь?

Наташа посмотрела на сад, на дом, на людей, которые расходились, унося с собой запах роз.

— Понимаю, — сказала она спокойно. — Но знаешь что?

— Что?

— Мне давно не было так… интересно.

Над домом сгущались сумерки.

И если кто-то думал, что это просто две бывшие бабушки, которым повезло —

он очень скоро узнает, насколько сильно ошибся.

Глава 9.

Утро в их новом веке начиналось не с кофе и новостей, а с двух вещей: холода в камне и звука чужой жизни за окном.

Наташа проснулась от того, что где-то во дворе хрипло крикнул петух, а затем, как по команде, затопали ноги — не бегом, не суетой, а привычной деревенской поступью: люди вставали рано, потому что свет — это работа, а работа — это еда. Она лежала пару мгновений неподвижно, вслушиваясь, и ловила в теле новое, уже почти привычное чувство — молодость. Не восторг, а ровную, спокойную силу, как будто организм наконец перестал ныть и спорить с головой.

Шура рядом пошевелилась, что-то пробормотала, натянула одеяло до носа и, не открывая глаз, буркнула:

— Если это опять кто-то пришёл «поговорить», скажи, что хозяйки умерли и воскреснут после обеда.

Наташа усмехнулась и осторожно села. На ней была простая льняная рубаха — грубоватая, но уже выстиранная и мягкая, подпоясанная тесьмой. Руки сами потянулись поправить волосы: коса, распущенные пряди у висков, и в этом было что-то странно домашнее. Не её прежняя квартира и не дача, а новая жизнь, в которой зеркало — роскошь, а чистая вода — ценность.

Она вышла в комнату, где за ночь успел выветриться дым от очага. В таких домах XII–XIII века всё было проще и сложнее одновременно: тепла хочется, но огонь — это копоть; свет нужен, но свечи стоят денег; чистота — благо, но вода и мыло не валяются в каждом магазине. И Наташа уже чувствовала, что их дальнейшее «богатство» будет измеряться не украшениями, а удобствами: нормальным полом без щелей, тёплой постелью, запасами на зиму, бочкой чистой воды.

Во дворе уже работали.

Слуга — тот самый, вечный, хмуроватый, которого раньше боялась даже управляющая — тащил связку дров. Рядом двое мужчин, которых они вчера допустили к работам, проверяли изгородь: выравнивали колья, натягивали плетень, подбивали свежими прутьями. Работали молча, но иногда бросали взгляды на дом — будто проверяли, не передумают ли хозяйки.

Наташа задержалась на крыльце. По земле стелился прохладный пар. Небо было бледное, тонкое, и где-то далеко слышался глухой звон — не колокол собора, нет, здесь не было величия. Но в этих местах и в эту эпоху даже маленькая часовня задавала ритм: молитва утром, работа днём, тишина ночью.

Она вдохнула воздух — сырость, дым, навоз, травяная горечь. И где-то в этом наборе вдруг появилась тонкая нота розы: их кустики в саду прижились, и запах уже жил собственной жизнью.

Шура вышла следом, зевая и набрасывая на плечи шерстяной платок.

— Я официально заявляю протест, — сказала она, оглядывая двор. — В XXI веке человек встаёт, когда хочет. В XIII веке человек встаёт, когда его ненавидит петух.

— Петух — это не ненависть, — спокойно ответила Наташа. — Это производственный календарь.

Шура фыркнула.

— Производственный календарь я обычно покупала в магазине. А этот — с клювом и характером.

Она спустилась во двор и сразу, без раскачки, взяла ситуацию в руки — как будто прожила здесь всю жизнь:

— Дрова — под навес, не под стену! Не хочу, чтобы у нас мыши потом штурмовали дом, как крестоносцы Иерусалим. И гвозди не забивай в сырое — вылетят, как мои нервы из головы.

Слуга буркнул что-то невнятное, но сделал, как сказано.

Люди слушались.

Вот это было самым странным и самым приятным: их уже слушались не из жалости и не из «ну сироты», а потому что рядом с Наташей и Шурой возникло ощущение — у них есть план. Пусть никто не понимал, какой. Но ощущение было, и оно работало сильнее любого титула.

К середине дня во двор снова пришли гости.

Сначала — тот самый мужчина в плаще, который «считает». Его Наташа внутри называла просто: Сосед-математик. Он появился без свиты, но с привычкой оценивать не людей, а выгоду. Постоял у калитки, как будто из вежливости, хотя на самом деле демонстрировал: я признаю границу, но помню, что могу её пересчитать.

— Вы расширяетесь, — сказал он вместо приветствия.

— Мы приводим своё в порядок, — спокойно ответила Наташа. — Это не расширение.

— Для таких, как вы, порядок всегда опаснее расширения, — заметил он.

Шура, проходя мимо с ведром, бросила:

— Опасно — это если вы ночью по чужим дворам ходите. А мы тут, между прочим, законопослушные.

Сосед прищурился на неё.

— У вас острый язык.

— Это компенсация за отсутствие шпаги, — невинно ответила Шура.

Сосед не улыбнулся, но взгляд у него дрогнул. Он явно не понимал, как реагировать на женщину, которая не прячется за скромность. В этом времени женщины должны были быть тихими — особенно те, кто «без мужчины». И как раз поэтому их сила выглядела для окружающих как вызов.

Чуть позже во двор вошёл Гийом де Риваль.

Он шёл уверенно, без демонстрации власти, но всё в нём говорило о дисциплине: прямая спина, спокойные движения, взгляд, который цепляет детали. На нём был камзол попроще, чем в прошлый раз, но всё равно заметно лучше деревенского — плотная ткань, добротный пояс, короткий плащ. У него был запах — кожа, железо, конский пот и свежий ветер.

Он остановился у края двора и не стал сразу говорить. Сначала посмотрел на людей, на работу, на розы, которые уже обживали место, и только потом перевёл взгляд на Наташу.

— Вы не теряете времени, — сказал он.

— Мы не можем себе это позволить, — ответила Наташа.

— Можете, — вдруг сказал он. — Если вас прикрыть.

Шура тихо хмыкнула:

— А, ну да. «Прикрыть». Это у вас такое слово… как «наложить лапу», только красивее?

Гийом повернул голову и посмотрел на неё спокойно.