Наташа везла рассаду, как ребёнка: осторожно, бережно, чтобы ни один листик не сломался.

Шура везла мотки, как драгоценности: «вот это сюда, это сверху не класть, это не мять».

Они смеялись над собой, но в этом смехе была радость. Потому что они всё ещё хотели жить. Хотели планировать. Хотели чувствовать лето не по календарю, а по запаху земли.

Улица, ведущая к даче, была знакома до каждого бугра. Наташа знала, где весной всегда лужа, Шура — где лучше объехать, чтобы не трясло сумки. Они шли медленно, нагруженные, вспотевшие, но довольные. Шура комментировала всё подряд: погоду, соседей, жизнь, мир, и периодически — Наташу, потому что это был её способ заботиться.

— Ты опять всё на себя взяла, — ворчала она. — Ты понимаешь, что ты не трактор?

— Понимаю, — спокойно сказала Наташа. — Но я умнее трактора.

— Это не гарантирует, что ты не надорвёшься.

— Тогда ты меня поднимешь.

— Я тебя подниму, — сказала Шура. — Но потом отругаю.

Наташа улыбнулась.

— Договор.

Они уже почти дошли до калитки, когда воздух вдруг изменился.

Не просто «ветер подул». Нет. Воздух стал плотнее, как будто кто-то натянул невидимую плёнку между ними и миром. Пахнуло озоном — резким, металлическим. Солнце, ещё секунду назад яркое, будто приглушилось, словно кто-то накрыл его ладонью.

Шура остановилась первой. Она всегда чувствовала опасность быстрее.

— Наташ… — сказала она, и голос её стал низким. — Это что?

Наташа подняла голову — и увидела, как над дорогой закручивается воронка.

Не пыльный смерч, как в фильмах. А что-то другое: воздух крутился так, будто его кто-то размешивал изнутри. Листья с деревьев сорвало сразу. Пакет с чьими-то покупками взлетел вверх, как игрушка. Птицы с криком сорвались с веток.

— Да вы издеваетесь… — выдохнула Шура. — Это что, конец света? Я на пенсии, между прочим!

Наташа не успела ничего ответить.

Воронка рванула к ним.

Сумки затряслись, тачка на колёсиках подпрыгнула, клетчатый «китайский» мешок у Шуры попытался улететь как воздушный шар. Наташа вцепилась в ручку своей тачки и почувствовала, как ветер выдирает из пальцев всё, что она держит.

— ДЕРЖИ! — крикнула Шура и схватила Наташу за локоть.

— Я держу! — крикнула Наташа, но голос утонул в реве воздуха.

Мир вокруг расплылся. Дача, деревья, забор — всё стало будто нарисованным, и этот рисунок кто-то сминал в кулаке.

Шура, несмотря на ветер, успела выдать:

— Если мы сейчас умрём, я тебя убью!

— Логично! — выкрикнула Наташа.

Воронка ударила, как волна. Их рвануло вперёд.

Наташа успела увидеть, как из её коробки вылетает пакет с семенами и уходит вверх — и почему-то в этот момент её мозг зацепился за абсурд:

Только не розы… только не розы, пожалуйста…

Шура успела прижать к себе чехол с крючками, как самое ценное на свете.

— МОИ ИГЛЫ! — заорала она, будто это могло остановить вселенную.

А потом всё исчезло.

Тишина пришла внезапно — не после, а вместо. Как будто кто-то выключил звук.

Наташа открыла глаза первой.

Под ногами была не знакомая гравийная дорожка, а сухая земля с мелкими камнями. Воздух пах не дачей, не дымом и яблонями, а чем-то чужим: навозом, пылью, дымом костра и кислым потом. Где-то неподалёку блеяли животные. И — голоса. Непонятные, чужие, грубые.

Наташа медленно повернула голову.

Шура сидела рядом прямо на земле, вцепившись в свою клетчатую сумку так, будто сумка была последним якорем реальности. На лице у неё было выражение, которое Наташа видела редко: чистый, неподдельный шок.

— Наташ, — сказала Шура очень тихо. — Только не говори, что мы в каком-нибудь… — она сглотнула, — …музее.

Наташа моргнула, и взгляд её наконец сфокусировался.

Перед ними не было дачи.

Перед ними был холм, дорога, деревянная телега с бочками, мешками и тряпьём, и вокруг — люди в грубой одежде, которые смотрели на них так, как смотрят на чудо или на беду. У женщин — длинные юбки и платки, у мужчин — простые туники, ремни, грязные руки. И всё это было слишком настоящим, слишком живым, слишком… не двадцать первым веком.

Наташа почувствовала, как сердце ударило в горло.

— Шура… — прошептала она.

— Я здесь, — отрезала Шура, но голос дрогнул. — Я вижу всё. Я тоже в шоке. Я просто пытаюсь… не орать.

Наташа перевела взгляд на их сумки.

Сумки были рядом. Тачка лежала набок, колесо крутилось, как в кино, когда показывают аварию. Клетчатые мешки были целы. Коробки с рассадой — помяты, но здесь. И это было самым безумным: как будто они действительно приехали на дачу, только дача внезапно сменила страну и век.

Шура посмотрела на Наташу, потом на людей, потом снова на Наташу.

— Скажи мне, — прошептала она, — что это всё сон. Потому что если нет… — она сглотнула, — я сейчас начну говорить так, что нас сразу сожгут.

Наташа медленно вдохнула чужой воздух.

И поняла, что впереди — не дача.

Впереди — другая жизнь. И им придётся держать её руками. Как они умели.

Она посмотрела на Шуру.

Шура посмотрела на неё.

И впервые за много лет обе почувствовали одно и то же: настоящую, ледяную неизвестность.

А где-то совсем рядом кто-то громко сказал на незнакомом языке слово, в котором слышалось подозрение.

И Наташа вдруг подумала:

Только бы мы не забыли, кто мы. И только бы наши сумки не стали причиной нашей смерти.

Глава 1

Первое, что Наташа поняла — у неё ничего не болит.

Это осознание пришло не мыслью, а телом. Не ломило поясницу. Не тянуло колени. Не ныла шея, которая последние годы напоминала о себе при каждом резком движении. Воздух входил в грудь легко, глубоко, как в молодости, и сердце билось ровно, без той осторожной тяжести, к которой она давно привыкла.

Она не открывала глаза сразу.

Мозг, проживший шесть десятков лет, упрямо цеплялся за рациональное:

Обморок. Стресс. Переутомление. Сейчас открою глаза — и будет дорога, дача, Шура орёт, что я опять взяла лишнее.

Но под ладонями была земля. Не утрамбованный гравий, не асфальт, не сухая пыль дачного проезда, а рыхлая, живая, с мелкими камешками и травой. И пахло не яблонями и дымком, а навозом, потом, кожей, чем-то кислым и чужим.

— Наташ… — очень тихо, почти беззвучно сказала Шура.

Этот голос Наташа узнала бы из тысячи. Только… он был другим. Не надломленным, не хриплым, не уставшим. В нём не было возраста. В нём была сила — жёсткая, живая, опасная.

Наташа открыла глаза.

Мир стоял на месте, но был не тем.

Дорога — узкая, с колеями. Телега — деревянная, скрипучая, нагруженная мешками и бочками. Лошади — настоящие, с грязными боками и умными, равнодушными глазами. Люди вокруг — не декорация, не реконструкторы, не фестиваль. Они смотрели так, как смотрят на тех, кто выбивается: настороженно, с раздражением, с привычкой оценивать — опасность или нет.

И — язык.

Голоса звучали грубо, отрывисто, будто слова били друг о друга. Наташа слышала их, но смысл ускользал — как если бы слушать знакомую речь сквозь воду. Отдельные звуки цеплялись за ухо, но не складывались.

— …понабрали…

— …ярмарка…

— …стыд и позор…

Она моргнула.

Шура сидела рядом, прямо на земле, и вцепилась в клетчатую китайскую сумку так, будто в ней была не пряжа, а жизнь. Её руки — молодые. Без пигментных пятен, без выступающих вен, без привычной сухости кожи. Пальцы — сильные, быстрые, знакомые и… другие.

Наташа медленно посмотрела на себя.

Платье — не её. Грубая ткань, тёплая, шерстяная, длинная юбка. Рукава — широкие. На ногах — простые кожаные башмаки. И тело… тело слушалось. Оно не тянуло, не сопротивлялось, не требовало пауз.