— Слушай, — сказала Шура, присев у одного куста и потрогав листья. — Я иногда думаю… мы же могли бы тогда, в самом начале, просто сломаться.

— Могли бы, — согласилась Наташа.

— А вместо этого… — Шура махнула рукой вокруг, — вот.

— Потому что ты не умеешь сдаваться, — сказала Наташа.

— А ты не умеешь жить плохо, — парировала Шура. — Вот и сложилось.

Они прошли дальше, к небольшому домику у края сада — там жили две ученицы, уже почти мастерицы. Одна из них увидела Наташу и сразу подбежала:

— Госпожа, мы сделали новую партию, как вы просили. И ещё… у нас просьба.

Наташа кивнула.

— Говори.

— Мы хотим поехать в город. Открыть лавку. Под вашим именем… вернее… под вашим знаком. Чтобы люди знали, что это честно.

Шура прыснула.

— “Под вашим знаком”. Наташ, ты слышишь? Мы уже почти как святые, только без нимба.

Наташа улыбнулась девушке.

— Поедете. Но не под моим именем. Под вашим. Я дам вам рецепт, дам вам часть товара и дам вам человека, который будет считать деньги. А дальше — вы сами. Иначе вы навсегда останетесь ученицами.

Девушка просияла и побежала обратно.

Шура посмотрела Наташе вслед.

— Ты всё ещё умеешь отпускать, — сказала она. — Я бы уже привязала всех верёвочками.

— Ты и так их привязываешь, — мягко сказала Наташа. — Только не верёвочками. Языком.

Шура гордо фыркнула.

— Ну так! Инструмент проверенный.

Вечером в доме пахло жареным мясом, хлебом и розовой водой — Шура настояла, чтобы на столе всегда стояла миска с лепестками: «для красоты и чтобы гости понимали, куда приехали». Гости, кстати, теперь были разные. И бедные, и богатые. И женщины с детьми, и мужчины с просьбами. И даже один раз приехал молодой священник — посмотреть, что это за «женское колдовство». Уехал с мазью от боли в коленях и с очень задумчивым лицом.

Сегодня гостей не было. Сегодня было тихо. И эта тишина была не пустой, а домашней.

Гийом сидел рядом с Наташей. Его волосы поседели у висков, но лицо оставалось тем же — собранным, крепким. Он стал меньше говорить и больше делать. Он давно перестал быть «охранником» и стал частью их системы: человек, который умеет разговаривать с мужчинами на их языке, не унижая женщин.

Шура сидела напротив и вязала. Да, вязала. Потому что, как ни крути, а её «мешок ниток» из прошлой жизни стал здесь легендой. Из него, конечно, уже давно ничего не осталось, но привычка осталась. И шутка осталась.

— Помнишь, — сказала Шура, не поднимая глаз, — как я хотела утопить компаньонку?

Наташа рассмеялась.

— Ты до сих пор иногда хочешь.

— Ну да, — невозмутимо согласилась Шура. — Это стабилизирует нервную систему.

Гийом посмотрел на Наташу с едва заметной улыбкой.

— Вы и правда были… старыми? — спросил он вдруг. Не насмешливо. С любопытством человека, который любит знать всё о своей женщине.

Шура подняла голову.

— О, началось. Сейчас Наташа будет делать умное лицо и говорить про судьбу. А я скажу правду: да! Мы были старые, вредные и очень красивые.

— Ничего не изменилось, — спокойно сказала Наташа.

Шура показала ей язык — как девчонка.

Наташа посмотрела на них обоих. И вдруг почувствовала мягкую, тёплую тяжесть в груди — как бывает, когда понимаешь: жизнь действительно сложилась. Не идеально. Не сказочно. Но правильно.

— Новый сеньор будет пробовать, — сказала она уже серьёзно. — Но это не страшно. Страшно было тогда, когда у нас не было ничего.

— У нас было друг друга, — буркнула Шура.

— Да, — кивнула Наташа. — И это было самым дорогим.

Гийом накрыл её ладонь своей — спокойно, без торжественности.

— Тогда мы справимся, — сказал он. — И через десять лет, и через двадцать.

Шура хмыкнула:

— Только не заставляйте меня через двадцать лет бегать по саду. Я хочу бегать по саду сейчас, пока ноги молодые.

— Ты бегала по саду даже в шестьдесят, — напомнила Наташа.

— Потому что была злая, — честно сказала Шура. — Злость — лучший фитнес.

Наташа рассмеялась — легко, искренне. И в этом смехе было то, чего она не умела раньше: жить не на выживание, а на удовольствие.

За окном шумел ветер. Не тот, который однажды унёс их из одной жизни в другую, а обычный — земной, тёплый. Он шевелил розы, и те качались в темноте, как живые.

Наташа поднялась, подошла к окну, посмотрела на двор, на мастерские, на огни.

— Знаете, — сказала она тихо, — я долго думала, что финал — это когда можно выдохнуть. А оказалось… финал — это когда ты понимаешь: тебе больше некуда бежать.

Шура фыркнула:

— А я и не собираюсь. Мне тут нравится. Тут у меня власть, розы и возможность законно ругаться.

Гийом подошёл к Наташе сзади, обнял её. Она опёрлась на него, как на тепло.

И в этот момент — без пафоса, без громких слов — стало ясно: всё, что им было нужно, у них уже есть. И если новый сеньор захочет войны, ему придётся воевать не с двумя женщинами.

Ему придётся воевать с домом, который стал частью этой земли.

А дом — это всегда сильнее, чем чужая прихоть.

Эпилог

Говорят, что время всё стирает.

Лица, имена, города, даже дома — рано или поздно становятся пылью, строчкой в хронике или вовсе забываются. Но это неправда. Время стирает только то, что не было по-настоящему прожито.

Есть вещи, которые оно не трогает.

Дружба — одна из них.

В тех местах, где когда-то стояла усадьба с розарием, ещё долго рассказывали странную историю. О двух женщинах, пришедших будто ниоткуда и не ушедших никуда. О доме, который никогда не пустовал. О земле, которая не истощалась, сколько бы ни брали с неё. О правилах, которые не были написаны, но соблюдались лучше любого закона.

Люди говорили разное. Кто-то называл их ведьмами. Кто-то — благословением. Кто-то — просто удачей, выпавшей на долю этой земли. Но чаще всего говорили проще: