Наташа усмехнулась.

— Как я могла не помнить. Мы стояли, как две мокрые кошки, в чужих тряпках, с чужими сумками и с выражением лица «Господи, за что». А Шура тогда посмотрела на всё это и сказала… — она на секунду прикрыла глаза, вспоминая, — «Ну что, Наташ, будем делать ремонт?».

Гийом тихо рассмеялся — удивлённо, искренне.

— Она всегда такая?

— Всегда, — сказала Наташа. — Она не боится. Она злится. А злость — хороший двигатель.

— А ты?

Наташа задумалась.

— А я боялась. Но делала. Потому что если не делать — страх сожрёт.

Гийом посмотрел на неё внимательно.

— Ты больше не боишься?

Наташа помолчала, потом честно ответила:

— Я боюсь. Но теперь страх не главный. Главный — смысл.

Он кивнул. Это было слово, которое ему нравилось. Смысл. Порядок. Результат.

— Завтра Бертран пришлёт людей, — сказал Гийом. — Он хочет показать, что он «внутри». Что он теперь с нами.

— Пусть, — спокойно ответила Наташа. — Но своих людей я не отдам под чужие указания. Бертран может быть посредником. Не хозяином.

— И он это поймёт?

— Если он умный — да. Если нет — поймёт позже. Когда увидит, что его не боятся.

Гийом слегка сжал её руку.

— Ты умеешь делать так, что люди перестают бояться тех, кого должны бояться.

— Я умею делать так, что они понимают выгоду, — ответила Наташа. — А выгода сильнее страха.

На следующий день усадьба гудела, как улей.

Приехали трое незнакомых мужчин — с телегой, с тюками, с мешком соли и письмом с печатью. Письмо передали Наташе так, будто она была уже не просто хозяйкой, а кем-то вроде официального лица. Наташа приняла письмо спокойно, не делая из этого события.

Шура, увидев печать, фыркнула:

— Ну всё. Теперь мы «уважаемые». Осталось только научиться не материться при людях.

— Ты сможешь? — спросила Наташа.

— Нет, — честно сказала Шура. — Но попробую материться культурнее.

Письмо было коротким. В нём Бертран выражал «желание сотрудничать» и сообщал, что направляет людей «для помощи с перевозками и связью с ярмарками». И отдельной строкой: «по вашей воле».

Наташа улыбнулась. Умный. Понял, что слово должно остаться за ней.

— Пусть разгружают во дворе, — сказала она. — И сразу покажите им, где у нас правила. У нас не чужой двор.

Один из мужчин — видно было, что не крестьянин, а скорее приказчик — попытался было начать «распоряжаться», но Шура подошла к нему так, что он сам сделал шаг назад.

— Слушай, — сказала она ласково, и от этой ласковости у мужика дрогнули плечи, — у нас тут всё просто. Ты работаешь — ты живёшь. Ты умничаешь — ты уезжаешь. Понял?

Он сглотнул.

— Понял.

— Молодец, — сказала Шура. — Вот и будешь молодцом.

Наташа, наблюдая это, поймала себя на тёплой благодарности. В другой жизни у неё не было такого плеча рядом. Там она была одна. Здесь — нет.

Вечером, когда телегу разобрали, соль спрятали, письмо убрали в ящик, Наташа села за стол и достала свои записи. Она не любила много писать в этом времени — бумага была ценна, чернила тоже, да и лишние записи могли стать чужими глазами. Но цифры она всё равно держала — как якорь.

Шура присела рядом, вытянула ноги и устало сказала:

— Знаешь, что самое смешное?

— Что? — Наташа не подняла головы.

— Что мы тут реально лучше живём, чем многие «богатые». Потому что у нас есть смысл. А у них — только привычка.

Наташа кивнула.

— Привычка убивает. Смысл оживляет.

Шура посмотрела на неё и вдруг стала серьёзной.

— Ты ведь понимаешь, что скоро придётся решать… не только про ярмарки?

Наташа подняла глаза.

— Про что?

Шура кивнула в сторону спальни, где обычно спал Гийом.

— Про жизнь. Про то, что дальше. Про то, как это будет выглядеть для всех.

Наташа молчала. Она понимала. Да, придётся. Потому что в этом мире всё имеет форму: если ты женщина — ты должна быть «чья-то». Если ты хозяйка — ты должна иметь «опору». Если у тебя есть мужчина рядом — люди хотят знать, кто кому кем является.

Она сказала тихо:

— Я не позволю им решать за меня.

Шура усмехнулась.

— Вот и я о том.

Поздно ночью Гийом подошёл к Наташе, когда она уже легла, но ещё не уснула. Он сел рядом, взял её руку, легко провёл пальцем по кольцу — тому самому, что она привезла из своей жизни. Кольцо здесь выглядело странно, но оно было её. Её памятью.

— Ты всё ещё держишься за это, — сказал он тихо.

— Это не про прошлое, — ответила Наташа. — Это про меня.

Он кивнул.

— Тогда держи. И меня держи тоже.

Она повернулась к нему, посмотрела внимательно.

— Ты не требуешь.

— Я выбираю, — сказал он. — И хочу, чтобы ты выбирала тоже.

Наташа потянулась к нему сама. Поцеловала медленно, спокойно, глубоко — не как вспышку, а как обещание, которое не произносится словами.

И в этом поцелуе было всё: что было, что стало, и что ещё станет.

А за стенами дома ветер шёл по полям и не находил в них прежней пустоты. Потому что пустоты уже не было. Там была жизнь. Их жизнь.

Глава 19.

Прошло семнадцать лет.

Наташа узнала это не по календарю и даже не по собственной памяти — по тому, как перестали болеть руки после тяжёлой работы и начали болеть после… безделья. Старость здесь приходила не сразу и не грубо: сначала переставала быть врагом и становилась собеседником. Она больше не кричала: «вот тебе возраст», — она тихо напоминала: «не забывай жить».