Усадьба давно перестала быть просто домом. Она стала местом, куда едут.
Не к «богатой хозяйке», не к «сильной женщине», не к «странным сестрицам». Едут за порядком. За знаниями. За ремеслом. За розами, которые пахнут не дешёвой сладостью, а терпкостью, как дорогой чай. За мазями и маслами, что спасают руки и лица, за настойками, что ставят на ноги людей после зимы. Едут даже за словами — потому что здесь слова не были пустыми.
Наташа стояла у окна в верхней комнате — их комнате, хотя дом и вырос, и перестроился, и обзавёлся ещё двумя крыльями. Из окна видно было двор: чистый, живой. Утренние голоса, скрип телег, запах горячего хлеба из кухни. В мастерской уже стучали — работа начиналась раньше солнца. Внизу, у каменной террасы, девушка с перепачканными в земле руками показывала двум подросткам, как подрезать побеги. Не «покажи, как надо», а «вот почему так».
Наташа поймала себя на том, что улыбается, и тут же услышала снизу голос Шуры:
— Наташ! Ты там опять стоишь, как статуя? Спускайся! У нас гости такие, что я сейчас либо буду культурной, либо убью кого-нибудь кротко и со вкусом!
Наташа вздохнула — с нежностью. Даже через семнадцать лет Шура умудрялась делать угрозу похожей на анекдот.
Она спустилась. На лестнице пахло воском и сушёной мятой — Шура любила, чтобы дом «держал аромат». Внизу в прихожей уже стояли трое: мужчина в городской одежде, с перчатками и бумажной сумкой, рядом — писарь с чернильницей, и ещё один, помоложе, с лицом человека, который заранее готовится не понравиться.
Шура сидела на скамье у стены, скрестив руки, и смотрела на них так, будто выбирала, кого начнёт воспитывать первым. В уголке у двери стоял Гийом — молча. Руки свободны, лицо спокойное, но воздух вокруг него был тот самый: «не провоцируй».
— Вот, — сказала Шура, увидев Наташу. — Я же говорила. Сейчас начнётся цирк.
Мужчина в перчатках сделал поклон.
— Госпожа… — начал он.
— По делу, — спокойно сказала Наташа. — У нас утро. Утро — это работа. Работа — это жизнь.
Он замялся на секунду, но выдавил учтивую улыбку.
— Я от городского совета. В связи с… новым порядком сборов. И ещё… — он бросил взгляд на писаря, — в связи с юридическим оформлением статуса ваших земель.
Шура демонстративно прикрыла глаза ладонью.
— «Юридическим оформлением», — повторила она, смакуя слова, как кислую ягоду. — Господи, Наташ, я же просила не будить во мне мат.
Наташа подняла бровь.
— Статус земель оформлен давно. Договор с сеньором заключён. Налоги платятся.
— Да, — поспешно кивнул мужчина. — Но теперь, с переходом владений…
Вот оно. Наташа услышала главное слово: переход.
Гийом чуть напрягся. Не шагнул — просто стал внимательнее, и это было заметно.
— Сеньор умер? — спросила Наташа без лишних эмоций.
Писарь шевельнул губами, будто ждал именно такого вопроса.
— Да, госпожа. В прошлом месяце. Его наследник… пересматривает обязательства.
Шура тихо, очень тихо сказала:
— Ну конечно. А иначе они бы не они.
Наташа кивнула.
— Пересматривает — пусть. Но с цифрами в руках, а не с фантазиями. Что конкретно?
Мужчина в перчатках достал бумагу.
— Новый сеньор считает, что часть ваших доходов должна… — он запнулся, увидев взгляд Шуры, — должна быть подтверждена. И, возможно, часть поставок…
— Стоп, — сказала Наташа. — Поставок не будет. Это мы проходили семнадцать лет назад. Я плачу деньгами. Стабильно. По договору. Договор действует.
— Новый сеньор может признать его недействительным…
Шура вскочила, резко, как молодая, и шагнула к нему.
— Слушай сюда, бумажный человек. Ты видишь этот дом? Видишь эти мастерские? Видишь людей, которые тут работают? Ты думаешь, это всё выросло из воздуха? Ты думаешь, мы тут розочки нюхали и вязаные салфетки гладили?
Мужчина побледнел.
— Госпожа… я не…
— Это не госпожа, это Шура, — спокойно вставила Наташа. — Не спорьте. Это бесполезно.
Шура резко выдохнула и, будто вспомнив, что у них вообще-то гости, села обратно, но уже с таким видом, что даже воздух старался вести себя прилично.
Наташа повернулась к городскому.
— Пишите. Я готова к проверке доходов. Пусть приезжают, считают. Но публично. При людях. И пусть новый сеньор понимает: если он начнёт ломать систему, он потеряет больше, чем получит. Потому что эта земля работает. А если её заставить работать «в пользу», она перестанет работать вообще.
— Это… угроза? — робко спросил молодой.
Наташа посмотрела на него так, как смотрят на ребёнка, который перепутал смысл слова.
— Это экономика, — сказала она. — Угроза — это когда люди не умеют считать.
Гийом наконец заговорил — тихо, но так, что все сразу услышали.
— Передайте новому сеньору: мы не против закона. Мы против глупости. И если он хочет стабильный доход — он его получит. Если он хочет войну — он получит расходы.
Городской сглотнул, поклонился уже не так уверенно и торопливо сделал шаг назад.
— Я передам. И… благодарю за… разъяснение.
Когда дверь закрылась, Шура подняла руки к потолку:
— Ну вот! С утра — и уже хочется кого-то утопить в бочке с лавандой!
Наташа усмехнулась.
— Лаванду жалко. Утопим в юридических формулировках. Это гуманнее.
Шура посмотрела на неё, и в глазах мелькнуло то самое — их старое, школьное «мы вдвоём против мира», только теперь мир был не страшным, а… смешным.
— Семнадцать лет, — сказала Шура тихо. — А они всё ещё думают, что мы “временная проблема”.
— Они всегда так думают, — ответила Наташа. — Пока проблема не становится традицией.
Днём они пошли в сад.
Розы стояли стеной — кусты высокие, ухоженные, с плотными листьями, будто лакированными. Между рядами — дорожки, по которым спокойно могли пройти двое рядом. Рабочие знали, где что срезать, где оставить. У каждого сорта была табличка — не вычурная, простая. И у каждой таблички — история. Наташа помнила, как они пытались вырастить первую партию и как половина погибла от сырости. Помнила, как Шура ругалась на «эти ваши нежные прынцессы», а потом сама ночами носила укрытия, чтобы кусты не помёрзли.
