У меня на языке вертелось очень нехорошее слово про всю эту бумажную волокиту, но я решил немного коней придержать, не зная ещё источник их информации и не желая обижать людей с первых минут знакомства.

— Поэтому давайте лучше приступим к делу. Скажите, пожалуйста, вы сегодня обедали?

Вопрос прозвучал неожиданно даже для меня самого, но, взглянув на осунувшиеся лица обоих работников треста, на запавшие глаза Анны Николаевны, на бледность Беляева, я понял, что попал в точку. Время явно было уже не обеденное, это показывали часы на стене, явно каким-то чудом уцелевшие в этом здании.

Мы с Андреем и нашим водителем Михаилом успели пообедать, заскочив в нашу партийную столовую, когда по дороге сюда заехали в обком за документами, которые уже оперативно для меня успели подготовить.

Во время нашего совещания в углу кабинета Чуянова сидела стенографистка, молодая девушка с быстрыми руками, и она, похоже, успела всё записать, не пропустив ни одного слова.

Сотрудники обкома или горкома, я пока толком не совсем понимаю, кто есть кто в этой партийной иерархии, видимо, хорошо понимают значение русского слова «надо». Они всё расшифровали, разобрались с моими набросками и приготовили мне целых три увесистые папки с рабочими документами, справками о состоянии дел и статистическими данными. По дороге я успел их пролистать и счёл, что для начала работы их информации вполне достаточно.

А вот в этом помещении прошедшим обедом явно не пахло. Тут скорее всего погоняли пустой чай, без сахара, с парой сухариков, и на этом всё. Гарантированный паёк гражданского персонала в Сталинграде был пока еще скудным даже по военным меркам.

Анна Николаевна растерянно посмотрела на своего начальника и громко сглотнула, не решаясь ответить на мой прямой вопрос. Её руки нервно теребили край платья, и я увидел, как она кусает нижнюю губу.

В это время я услышал голоса в приёмной, и в кабинет вошли Андрей, секретарь, которая явно была родственницей заведующей архивом, настолько сейчас они были похожи друг на друга, и ещё какой-то мужчина.

Он был коротко стрижен, и на нем была новенькая офицерская форма только что принятая в нашей армии, но без погон. На голове у него была лихо заломленная набок фуражка, и я сразу же решил, что этот товарищ из донских казаков. Что-то в его осанке, в посадке головы, в том, как он двигался, выдавало казачью породу и фронтовую закалку.

— Это наш главный инженер, Дмитрий Петрович Кошелев, — представил вошедшего Беляев, слегка оживившись.

Показав на меня рукой, он коротко добавил:

— Товарищ Хабаров, из горкома партии.

У всех троих вошедших руки были заняты. Андрей пыхтел под тяжестью ноши, но всё-таки за один раз нёс все документы, которые мы прихватили с собой из обкома, аккуратно сложенные стопкой и перевязанные тесёмкой.

Кошелев нёс большой медный самовар, который явно видел хорошие времена, начищенный до блеска и украшенный революционным орнаментом, который я ясно теперь разглядел.

А секретарь несла посылку Василия, нашего товарища коменданта, от которой шёл просто одуряющий запах свежеиспечённого хлеба, сала и чего-то ещё очень аппетитного.

Поставив всё на большой «совещательный» стол, который явно был главным предметом мебели в этом кабинете, мы общими усилиями быстро переложили все бумаги со стола управляющего на «сиротский», стоящий в углу. Документы легли неаккуратной кучей, съезжая друг на друга, но сейчас это никого не волновало.

Секретарь быстро принесла идеально вымытые, почти новые эмалированные кружки с синими цветочками, большой заварной чайник из потемневшего от времени фарфора, который быстро занял своё рабочее место на самоваре. Кошелев тут же немного раскочегарил самовар, подбросив углей из принесённого совка, хотя тот ещё даже не успел толком погаснуть и продолжал тихонько гудеть, распространяя приятное тепло.

Андрей тем временем начал разворачивать посылку Василия, аккуратно развязывая узлы на чистой холщовой ткани. Успел при этом буркнуть, не поднимая головы:

— Не пошёл он, Георгий Васильевич. Сказал, что сыт после обеда, а машину без присмотра оставлять нельзя. Будет караулить.

«Тоже верно», — подумал я, помогая доставать из посылки тяжёлые ржаные лепёшки, еще мягкие и источающие невероятный аромат.

По ночам иногда в Сталинграде, в разных районах разрушенного города, продолжали стрелять. В городе бывало неспокойно. Мародёры, дезертиры, просто отчаявшиеся люди, готовые на всё ради куска хлеба или тёплой одежды.

Скорее всего, именно это и было причиной того, что меня в Горьком вооружили табельным оружием Красной Армии и не спешат из неё списывать окончательно. Мастерство командира-фронтовика, наверное, у меня на лице написано, хотя командовал я всего лишь стрелковой ротой и то недолго, до ранения здесь в Сталинграде.

От разложенного на столе богатства посылки нашего товарища коменданта у всех присутствующих, наверное, потекли слюнки. Я был совершенно не голоден после нормального обеда в столовой, но запах свежеиспечённого хлеба, а его ребята Василия закончили печь уже глубокой ночью, капитально ударил по вкусовым рецепторам.

В голову вдруг пришла совершенно шальная мысль об организации бартера с районами Закавказья, где с продуктами более-менее нормально, урожаи собирают, скот разводят, а вот как у них интересно обстоят дела с техникой? С тракторами, грузовиками, другой техникой?

Я был уверен, что моя затея с ремонтом разбитой немецкой техники взлетит, получит одобрение, и можно будет попытаться получить разрешение на натуральный обмен товарами. Сталинград предоставляет вам, например, восстановленные автомобили и трактора, переделанные из разбитых немецких танков и самоходок, а вы нам взамен продукты питания, семена для посева, ту же скотину в область, в том числе и племенной. Но делать это нужно только официально, строго с разрешения руководства страны и через соответствующие органы. Иначе можно влететь по полной программе, обвинят в хищении социалистической собственности и спекуляции в военное время.

Погружённый в свои мысли о логистике и возможностях обмена, я даже не заметил, как на столе появился свежезаваренный чай, конечно, сладкий, с сахаром, и бутерброды с тонко нарезанным салом и вяленым мясом.

Секретарь куда-то быстро сходила и принесла вообще деликатес в нынешнее голодное время: свежий зелёный лук, видимо, с какого-то подоконника.

Погружённый в свои мысли о своём очередном «великом» замысле, связанном с восстановлением города, я почти равнодушно, как что-то само собой разумеющееся, воспринял информацию о том, что секретаря зовут Зоя Николаевна. Кошелев оказался младшим братом её покойного мужа, похоронка на которого пришла неделю назад из-под Харькова, где сейчас идут ожесточённые бои. С заведующей архивом они родные сёстры-погодки, почти близнецы по внешности. Анне оказалось сорок шесть лет, а Зое, соответственно, сорок пять. Обе теперь с одиночку детьми на руках, пытаются выжить в этом разрушенном городе.

Последнее время, погружённый в свои заботы и мысли о восстановлении Сталинграда, о панельном строительстве, о ремонте техники, я даже как-то слегка отстранённо стал воспринимать продолжающуюся на западе страны войну. Несколько дней подряд ни разу никто в моём присутствии не говорил о пришедших кому-то похоронках, и не было слышно того бабьего дикого воя по погибшему или пропавшему без вести мужику, который иногда приходилось слышать в госпитале в Горьком. Не видел в глазах людей того невысказанного укора, который читался там раньше: ты хоть без ноги, но живой, вернулся, а мой…

И вот война напомнила мне о себе резко и больно. Пустым рукавом управляющего Беляева, который он старательно заправил за свой офицерский ремень. Скупыми, сдержанными словами заведующей архивом о похоронке, пришедшей на днях сестре на мужа. Напомнила, что она никуда не делась, что она продолжается, что каждый день где-то гибнут люди.

Есть мне совершенно не хотелось, и не только потому, что я был сыт после обеда. Просто голодные глаза двух сестёр, Анны и Зои, сразу отбили у меня весь аппетит. Видно было по их лицам, что обе давно питаются впроголодь, экономят каждую крошку на себе ради своих детей. Их руки были худыми, под глазами залегли тени, одежда висела на них мешком. Но не тут-то было.