— Прости, — прошептала она.

— Не извиняйся. Никогда не извиняйся за это.

Мы не ложились. Мы сели на пол, в самом тёмном углу, прислонившись спинами к холодным камням, и просто сидели. Она взяла мою руку в свои, переплела пальцы и прижала нашу сцепленную ладонь к своему сердцу. Оно билось часто-часто, как птичка в клетке.

— Знаешь, что я буду делать, если мы выживем? — тихо спросила она под утро, когда свеча догорела и комната погрузилась в сизый полумрак.

— Что?

— Открою лавку. Где-нибудь в тихом городке. Буду продавать книги и странные травы. А ты… ты будешь сидеть в углу и хмуриться на клиентов, и все будут думать, что ты страшный и опасный, а я буду знать, что ты просто стесняешься.

Я рассмеялся. Коротко, хрипло. Это был странный, надтреснутый звук.

— А я буду говорить, что все травы — отрава, а книги — ересь. И отгонять клиентов.

— И мы будем вечно спорить, — она улыбнулась, и в этой улыбке была такая щемящая нежность, что у меня перехватило дыхание. — И это будет прекрасно.

Мы молчали, даря друг другу эту хрупкую, невозможную мечту. Потом она повернулась ко мне, и её лицо в полутьме было серьёзным, почти суровым.

— Обещай мне одно. Что бы ни случилось завтра… когда ты будешь там, в центре всего… помни это. Не его власть. Не свою силу. Не месть. Помни… лавку. И книги. И споры. И меня. Держись за это. Это наше оружие. Единственное, чего у него нет.

Я не мог говорить. Я только кивнул, притянул её к себе и поцеловал. Это не был поцелуй страсти. Это было причастие. Тихое, торжественное, прощальное слияние двух душ на краю бездны. В нём была горечь предчувствия, соль её слёз и безоговорочная, абсолютная преданность. Она отдавала мне не тело, а всю свою суть — всю свою хрупкую, стальную, прекрасную суть — в последний раз, как заклинание, как оберег, как клятву.

Мы просидели так до самого рассвета, не двигаясь, слушая, как бьются наши сердца в унисон, отсчитывая последние часы. Когда в окно пробился первый, грязно-серый свет, мы поднялись. Двигались молча, как скелеты, помогая друг другу стряхнуть оцепенение. Бэлла привела себя в порядок с леденящей эффективностью: умылась ледяной водой, заплела волосы в тугой, безупречный узел, поправила мантию. Но в уголках её глаз, в лёгкой дрожи рук, выдавалась та уязвимость, что она показала только мне.

— Я пойду к Леону, — сказала она, её голос снова стал деловым, но в нём звенела тонкая, как лезвие бритвы, сталь. — Проверим последние расчёты, сверим маршрут. Ты иди к нему. Дай свой ответ. И… — она сделала шаг, взяла моё лицо в ладони и посмотрела мне прямо в глаза, — …вернись ко мне. Живым. Хотя бы до начала. Хотя бы для того, чтобы мы пошли туда вместе.

— Я вернусь, — сказал я. И это было единственное честное обещание в мире, построенном на лжи.

Я вышел в утренний коридор. Морбус просыпался. Студенты шли на молитвы, зевая. Дежурные пересчитывали ключи. Воздух пах пылью, озоном и привычным страхом. Никто не знал, что сегодняшний рассвет — последний для этого мира в его привычном виде.

Путь в круглую комнату я помнил наизусть. На этот раз массивная дверь была приоткрыта. Ректор стоял спиной, разглядывая свой макет. Мерцание больного узла на восточном крыле отбрасывало на его чёрную мантию зловещие блики.

— Ну что, Вэйл? — его голос прозвучал в тишине, не оборачиваясь. — Ты определился со своей судьбой?

Я вошёл и встал в нескольких шагах от него. Внутри не было ни страха, ни сомнений. Только холодная, как космический вакуум, решимость.

— Да, — сказал я. — Я буду вашим катализатором.

Он медленно повернулся. Тень под капюшоном, казалось, качнулась в знак удовлетворённого кивка.

— Разумный выбор. Приготовься. Ритуал начнётся сегодня, в полночь, в Зале Сердцевины. Тебе будет дан последний инструктаж. Не подведи нас. Не подведи новый мир.

— Я не подведу, — ответил я. И в этих словах была абсолютная, непоколебимая правда, которую он, в своей слепоте, понять не мог.

Я повернулся и вышел, чувствуя, как его незримое, давящее внимание провожает меня до самой двери. Он купился. Он поверил в силу своего соблазна, в логику страха и жажды власти. Он не разглядел в моих глазах иного пламени — пламени тотального, разрушительного отказа.

Я шёл обратно, и каждый камень под ногами, каждый свод над головой казались уже призраками, миражами уходящей реальности. Сегодня в полночь мы либо умрём, либо разнесём эту каменную тюрьму в пыль. Третьего не было.

И последней мыслью, перед тем как я вернулся к Бэлле, к нашему последнему, страшному свиданию с судьбой, была простая и ясная: хотя бы это будет наш взрыв. Наш огонь. Наш конец. Не его.

Полночь в Морбусе не была временем тишины. Это был час, когда сама академия, казалось, делала глубокий, гулкий вдох, вбирая в себя дневные шумы, страхи, мысли и перемалывая их в своём каменном нутре. Но в эту ночь тишина была иной. Она была натянутой, как струна перед щипком, звенящей от невысказанного напряжения. Воздух в коридорах стоял неподвижно, тяжёлый и густой, будто пропитанный свинцовой пылью.

Мы шли к Залу Сердцевины — я, Бэлла и Леон. Нас сопровождал Сирил Веспер, его лицо было бесстрастной маской, но в узком взгляде, который он бросил на меня перед выходом из Склепа, я прочитал нечто вроде холодного, профессионального любопытства. Он видел в мне инструмент, который вот-вот применят для тончайшей работы. Он не знал, что инструмент затачивали для удара в спину тому, кто его держит.

Бэлла шла рядом, её сизая мантия сливалась с полумраком. Она не смотрела на меня. Её взгляд был устремлён вперёд, сосредоточен, пуст. Она превратилась в свою роль до конца — верного помощника, деловитого и незаметного. Только я, зная каждую микротрещину в её броне, чувствовал ледяную дрожь, исходящую от неё, и видел, как слишком часто сжимаются и разжимаются её пальцы, спрятанные в складках ткани.

Леон шёл сзади, сгорбившись, будто под невидимым грузом. Он нёс тяжёлый, покрытый рунами ларец с «ритуальными фокусами» — на деле, с пустышками и диверсантским оборудованием, которое мы с Бэллой подготовили за последние сутки в глубокой тайне даже от него. Его расчёты были закончены. Шанс на локализованный коллапс, по его последним, самым оптимистичным выкладкам, составлял около девятнадцати процентов. Шанс на то, что мы доберёмся до «Редуктора» — девяти. Шанс выжить в нём более суток — менее пяти. Цифры висели, между нами, призрачными, леденящими душу знаками.

Зал Сердцевины был огромным, круглым помещением в самом центре центральной башни. Его купол, уходящий в непроглядную тьму, был усеян мерцающими, как звёзды, кристаллами, которые не светили, а лишь поглощали малейшие блики. В центре зала, на невысоком пьедестале из чёрного обсидиана, пульсировала Сердцевина. Это был не огонь и не свет. Это была сфера чистой, сконцентрированной вибрации, звёздная пыль, запертая в форме идеального шара. От неё исходил тот самый всепроникающий гул, фундамент реальности Морбуса. И сейчас этот гул звучал тревожно, с надрывом, как сердцебиение в предынфарктном состоянии.

Вокруг пьедестала был выложен сложный, многослойный круг из металлических пластин, инкрустированных серебром и тёмным камнем. Узоры на них повторяли ту самую мандалу из изначального чертежа. На некоторых ключевых точках круга уже стояли фигуры в тёмных мантиях — старшие архивариусы, мастера геоматики, несколько незнакомых мне магов с пустыми, сосредоточенными лицами. Они были частями механизма. Шестерёнками.

И среди них, у самой кромки круга, стоял Ректор. Он был одет не в привычную мантию, а в простые, чёрные одежды, лишённые даже намёка на украшения. Его руки были обнажены, бледные и длинные. Капюшон был откинут.

Впервые я увидел его лицо.

Оно не было страшным или уродливым. Оно было… старым. Не в смысле морщин — кожа была натянутой, почти восковой. Старым в смысле глубины. В глазах, цвета тёмного свинца, в них была такая усталость, такая тяжесть веков и неподвижных решений, что от них веяло холодом древней гробницы. Это был взгляд не человека, а функции. Функции «Ректор», прошитой в само тело Морбуса.