— А потом? — настаивал Леон.

— Потом, — сказала я, и мой голос прозвучал в тишине неожиданно громко, — мы решим. Использовать это знание, чтобы сбежать? Чтобы разрушить всё к чертям? Чтобы… выторговать себе место у нового стола, если старый рухнет?

Вопрос повис в воздухе. Самый главный вопрос. Цель. Раньше ею было выживание. Потом — понимание. Теперь, когда понимание было у нас в руках, нужно было определить, что делать с этой страшной силой.

— Сначала изучение, — твёрдо повторила Бэлла, как будто отвечая на мои невысказанные мысли. — Бездействие сейчас — тоже решение. И оно хуже любого риска. Мы копали, чтобы найти правду. Мы нашли. Теперь нужно найти, как с ней жить. Или как её использовать.

Она посмотрела на меня, и в её взгляде не было прежней гиперопеки. Было партнёрство. Равенство перед лицом чудовищного открытия. Мы были больше не тренером и учеником, не спасателем и жертвой. Мы были со-заговорщиками, стоящими над чертежом собственной судьбы и судьбы всего Морбуса.

Леон медленно кивнул.

— Я займусь математикой. Анализом потоков, расчётом нагрузок. Мне нужны будут точные копии всех символов, всех числовых соотношений.

— Я изучу символику, исторический контекст, — сказала Бэлла. — Возможно, в мандале закодированы не только инженерные, но и метафизические принципы.

— А я… — я сделал паузу, — …попробую почувствовать. Не по чертежу. По месту. Мне нужно пойти туда, к восточному крылу, и… прислушаться к этому узлу. Наяву.

Бэлла хотела возразить, я видел это по мгновенному напряжению её губ. Но она сдержалась. Она понимала. Теоретические выкладки были жизненно важны. Но окончательное решение, момент истины, будет зависеть от того, что я почувствую в той точке, когда встану над самым разломом в фундаменте мира.

Мы разошлись под утро, когда в коридорах уже послышались первые шаги дежурных. Схема, запечатлённая в кристалле, была спрятана в самой глубине матраса моей койки, рядом с блокнотом Малхауса. Я лежал, уставившись в темноту, и чувствовал, как внутри меня бушует буря. Не голод. Не страх. Странное, тревожное предвкушение.

У нас был ключ. Ключ от самой большой тюрьмы из всех. И теперь нам предстояло решить, повернуть ли его, и если да — то в какую сторону. В сторону свободы, ценой всеобщего падения? Или в сторону новой, ещё более прочной клетки, которую мы построим сами?

«Не бойся выбора,» — однажды посоветовал Голос. — «Бойся бездействия. Мир, что стоит, заслуживает падения. А тот, что родится из обломков… он будет нашим. Начни с малого. С одного узла. Разорви его. И посмотри, что будет петь камень после.»

Я закрыл глаза, пытаясь заглушить этот голос, но он звучал уже не извне. Он звучал из самой глубины моей пустоты. И его слова находили отклик в той части меня, что устала от страха, от подчинения, от вечной борьбы за глоток воздуха в каменном мешке.

Мы нашли рычаг. И тихо, неотвратимо, вес всей академии Морбус начал давить на него.

Леденящая ясность, обретённая после изучения чертежа, длилась недолго. На смену ей пришло тяжёлое, липкое похмелье от знания. Мы — я, Бэлла и Леон — владели секретом, способным снести гору, но мы были муравьями у её подножия. Каждый наш шаг теперь отзывался гулким эхом в собственных душах.

Леон с головой ушёл в расчёты, его стол в нашей общей комнате завален испещрёнными формулами листами; он говорил о «точках бифуркации», «критических нагрузках» и «каскадных отказах», и его глаза горели холодным огнём учёного, стоящего на пороге великого (или ужасного) открытия.

Бэлла изучала символику мандалы, её лицо было бледным и сосредоточенным, пальцы иногда дрожали, когда она переводила очередной архаичный символ, обозначавший «подавление воли» или «перенаправление витальных потоков».

А я… я пытался «прислушиваться». Во время наших санкционированных обходов, во время скучных лекций, даже ночью, лёжа в койке, я направлял своё восприятие туда, на восток, в ту точку, где в проекции пульсировал больной узел. Я чувствовал его не как боль, а как… искривление.

Как место, где ткань реальности Морбуса была натянута слишком туго и вот-вот должна была лопнуть. Мой голод реагировал на это искривление с глухим, жадным интересом. Оно было похоже на запах крови для хищника — не еда, но верный признак того, что еда близка.

Именно в это состояние напряжённого, почти болезненного ожидания и врезался очередной вызов. Не через Сирила. Не через кристалл. Через тишину.

Я возвращался после практикума по распознаванию ядов, чувствуя во рту горький привкус антидотов, когда воздух в безлюдном переходе между крыльями вдруг изменился. Он не стал холоднее или теплее. Он стал… гуще. Более инертным. Звуки шагов из соседнего коридора притихли, будто их поглотила вата. Свет от светящихся мхов померк, стал плоским, лишённым теней.

Я замер, сердце заколотилось где-то в горле. Это не была аномалия. Это был знак.

— Кайран Вэйл.

Голос прозвучал не позади и не впереди. Он возник внутри самой тишины, как смысл, вложенный в пустоту. Я узнал его. Ректор.

Я обернулся. Он стоял в трёх шагах от меня, появившись беззвучно, как будто всегда был там, а я просто не замечал. Его чёрная мантия не колыхалась, тень под капюшоном была абсолютной, непроницаемой.

— Господин Ректор, — выдавил я, склоняя голову в формальном поклоне. Внутри всё сжалось в ледяной ком.

— Пройдёмся, — сказал он. Не приказ. Констатация неизбежности.

Он повернулся и пошёл, не оглядываясь. Я последовал, ноги двигались сами, будто их тянула невидимая нить. Мы шли не в сторону его кабинета. Мы спускались. По узким, незнакомым мне лестницам, мимо запертых стальных дверей с тусклыми руническими знаками, вглубь скалы. Воздух становился суше, пахнущим озоном и статикой. Здесь не было следов студентов или профессоров. Это были служебные, утилитарные пространства, артерии организма Морбуса.

Наконец мы вошли в помещение, непохожее ни на кабинет, ни на лабораторию. Оно было круглым, с высоким, тёмным куполом потолка. В центре на низком постаменте из чёрного камня стоял… макет. Идеальная, миниатюрная копия академии Морбус, выполненная из того же тёмного, матового материала, что и стена «Редуктора». От неё исходила слабая, едва уловимая вибрация — точная, уменьшенная копия того Ритма, что я слышал в фундаменте. И на этом макете, в районе восточного крыла, мерцал тусклый, неровный свет. Тот самый узел.

Ректор подошёл к макету и остановился, глядя на него. Его бледные руки, сложенные за спиной, были единственным выделяющимся пятном в темноте.

— Красиво, не правда ли? — его голос прозвучал задумчиво, почти человечно. — Узилище Морбус. Величайшее творение магической архитектуры со времён Катастрофы. Машина, способная удерживать в равновесии хаос, порождённый падением старого мира. Она — наш ковчег. Наш щит. Наша тюрьма.

Он медленно обернулся, и я почувствовал, как его незримый взгляд тяжёлой гирей ложится на меня.

— Но даже у ковчегов есть течь, Вэйл. Даже у щитов есть слабые места. А тюрьмы… тюрьмы имеют свойство разрушаться изнутри. Под грузом того, что в них заперто.

Он сделал паузу, давая словам просочиться в сознание.

— Ты почувствовал её, да? Трещину. Слабое звено. Тот самый изъян в расчётах Совета Основателей, который мы все эти века латали, затыкали, сдерживали ритуалами, жертвами, дисциплиной. — Он кивнул в сторону мерцающей точки на макете. — Он растёт. С каждым годом, с каждым новым студентом, впускающим в стены свою нестабильную силу, с каждым экспериментом, подбирающимся к запретным границам… давление растёт. И скоро — очень скоро — наши заплатки перестанут держать.

Я стоял неподвижно, боясь пошевелиться, боясь дышать. Он знал. Он знал всё. Не только то, что мы нашли чертёж. Он знал, что я чувствую узел. Он вёл меня сюда, к этой демонстрации, как опытный рыбак ведёт рыбу к сетям.