В ночь вылазки мы с Бэллой шли по пустынным коридорам Склепа, пригнувшись, как настоящие диверсанты. На мне была не мантия, а тёмная, плотная ткань, позаимствованная Леоном из запасов театрального кружка Дома Теней. Бэлла двигалась бесшумно, как тень, её лицо было сосредоточено, глаза отслеживали каждую щель, каждое движение теней под тусклым светом грибков. Мы не обменивались словами. Каждый шаг был отрепетирован.

Спуск в архив прошёл без осложнений. Ночью даже давящая тишина здесь казалась иной — не отсутствием жизни, а её сном. Стеллажи стояли, как спящие великаны. Воздух висел неподвижно. Мы миновали зону нашего обычного «исследования» и углубились в территорию, где дерево полок сменилось тёмным, почти чёрным металлом, а на стенах вместо полок висели герметичные ячейки с мерцающими внутри кристаллами памяти.

И тут я почувствовал его. Сначала как лёгкое головокружение, потом — как нарастающий гул в ушах, который не был звуком. Это была вибрация. Знакомая, страшная и манящая одновременно. Та самая «фальшивая нота» в Ритме Камня, только здесь, в самом сердце хранилища знаний, она звучала не болезненно, а… настойчиво. Как набат, приглушённый толщей скалы, но от этого не менее властный.

«Близко,» — подумал я. — «Он здесь. Слабое звено. Основание чертежа. Искажение в самом первом наброске.»

Я схватился за холодный металл стеллажа, чтобы не упасть. Бэлла мгновенно оказалась рядом, её рука легла мне на плечо.

— Что?

— Чувствую… — я с трудом выговорил. — Оно здесь. Тот самый узел. Только… не в камне. В информации. В памяти этого места.

Она кивнула, понимающе. Её план был верен. «Камень преткновения» был не просто свалкой. Он был своеобразным геоматическим отстойником для информационных аномалий — знаний, которые сами по себе были прокляты, опасны или просто не вписывались в официальную картину мира Морбуса. И среди этого хлама должна была заваляться самая первая правда.

Мы нашли терминал в конце зала — грубый, кубический блок из того же тёмного металла, покрытый слоем неподвижной пыли. На его поверхности не был только один-единственный, тускло мерцающий желоб, рассчитанный на определённый тип кристалла. У Бэллы был такой — «пустой» накопитель, стёртый до состояния нейтрального носителя, который, по идее, должен был при контакте с терминалом загрузить доступные для копирования файлы.

Она вставила кристалл. Ничего не произошло. Потом тихо выругалась.

— Нужен ключ. Не физический. Ментальный. Доступ по клейму не работает, это ясно.

Я посмотрел на жёлоб, потом на свои руки. Моя пустота клокотала внутри, притягиваемая той самой вибрацией, которая исходила теперь и от терминала. Он был не просто машиной. Он был частью системы. А моя природа… моя природа была ключом к её болезненным местам.

— Дай попробовать, — сказал я тихо.

— Кайран, нет. Неизвестно, что…

— У нас нет времени на осторожность, — перебил я её. Удивительно, но в голосе не было страха. Была та же холодная решимость, что горела в её глазах. — Он чувствует меня. И я чувствую его.

Я не стал вставлять кристалл. Я просто положил ладонь на холодную поверхность терминала, прямо над жёлобом.

И отпустил контроль.

Не для того, чтобы поглотить. Для того, чтобы… резонировать. Я представил свою пустоту не как прожорливую пасть, а как камертон. И ударил по нему той самой «фальшивой нотой», что пела в моей крови и в камне вокруг. Я послал в терминал не силу, не запрос, а чистое ощущение искажения, диссонанса, боли системы.

Терминал вздрогнул. Глухой, металлический скрежет прокатился по залу. Мерцание в жёлобе участилось, стало неровным, болезненным. Потом из глубины устройства вырвался луч холодного, синеватого света. Он не ударил в потолок. Он развернулся перед нами, образуя в воздухе трёхмерную, дрожащую проекцию.

Не чертёж. Не схему. Какой-то… Хаос.

Переплетение линий, углов, дуг, рунических символов и цифр, которые постоянно менялись, накладывались друг на друга, расползались и снова собирались. Это было похоже на сон безумного архитектора, на попытку изобразить четырёхмерный объект на двухмерной плоскости. Но в этом хаосе угадывалась структура. Знакомая структура. Очертания академии Морбус, но… иные. Более угловатые, более агрессивные, лишённые поздних пристроек и украшений. И в самом центре этой проекции, в месте, соответствующем Сердцевине, зияла не пустота, а сложнейшая, многослойная мандала из переплетённых и разорванных кругов. И один из этих кругов, маленький, на периферии, в районе восточного крыла, пульсировал тусклым, больным светом. На нём была трещина.

Слабый узел. Тот самый.

— Первый прототип, — прошептала Бэлла, зачарованно глядя на проекцию. Её глаза бегали по линиям, схватывая детали с пугающей скоростью. — Они не строили школу. Они строили… машину. Машину для удержания. И с самого начала в расчётах была ошибка. Или… не ошибка. Заложенная слабость.

Я не мог оторвать взгляд от пульсирующего узла. Видеть его не как смутное ощущение, а как чёткую геометрическую форму… это меняло всё. Это было не абстрактное «больное место». Это была инженерная недоработка, структурный изъян в самой основе замысла.

Да… — прошипел Леон, и в его голосе звучала такая напряжённая, хищная жажда, что у меня по спине пробежали мурашки. — Вот он. Шов. Разрыв. Слабое звено в цепи. Видишь, как он искривлён? Как нити силы обтекают его, создавая область напряжения? Он не выдержит прямого, концентрированного давления. Его можно разорвать.

— Разорвать? — переспросил я, всё ещё не веря.

— Не разрушить стену. Разорвать шов, на котором она держится. Выпустить давление. И тогда… тогда вся конструкция, вся эта красивая, больная песня… она пойдёт трещинами. Не сразу. Не всюду. Но система потеряет целостность. Она начнёт расползаться по швам. — ответила Бэлла.

Проекция перед нами вдруг завибрировала, линии поплыли. Терминал издал пронзительный, недовольный писк. Мы переглянулись. Время истекало. Система, вероятно, уже заметила несанкционированный доступ.

— Кристалл, — бросила Бэлла. — Быстро!

Я выхватил из желоба её кристалл-накопитель. В тот же миг проекция погасла, и терминал испустил последний шипящий звук, словно засыпая. Тишина снова опустилась на зал, но теперь она была настороженной, заряженной.

Мы побежали обратно, не оглядываясь, впитывая в себя каждый образ, каждую линию с той проекции. В комнате семь, дрожащими руками, Бэлла вставила кристалл в портативный проектор. Изображение было нестабильным, фрагментированным, но узнаваемым. Тот же хаос линий, та же мандала в центре, тот самый пульсирующий узел.

Леон, разбуженный нашим возвращением, смотрел на проекцию, и его лицо было бледным от изумления.

— Это… это теория катастроф, воплощённая в камне, — пробормотал он. — Они пытались стабилизировать нестабильную систему, наложив на неё другую, ещё более жёсткую систему. И создали резонансную ловушку. Этот узел… — он ткнул пальцем в пульсирующую точку, — …это точка бифуркации. Место, где система может качнуться в любую сторону. К полному распаду. Или к… новой, ещё более жёсткой стабилизации.

— Или мы можем качнуть её в нужную нам сторону, — закончила мысль Бэлла. Её глаза горели холодным, почти безумным светом. — Мы нашли не просто слабое место. Мы нашли рычаг. Архимедов рычаг, способный перевернуть весь этот мир.

Мы сидели втроём, и воздух в комнате казался густым от осознания. Вся наша борьба, все наши страхи и рискованные вылазки привели нас сюда. К пониманию. Не моральному, не философскому. Инженерному. Мы держали в руках чертёж тюрьмы и видели, где ржавеет засов.

— Так и что нам делать с этим? — тихо спросил Леон, снимая очки и устало протирая глаза.

— Изучить, — немедленно ответила Бэлла. — Досконально. Каждую линию, каждый символ, каждое соотношение. Нам нужно понять не просто «где», а «как». Как именно сила течёт через этот узел. Где находится точка приложения. Какая частота резонанса вызовет не стабилизацию, а разрыв.