— Это не рациональное управление, — тихо произнёс Леон, ломая молчание. — Это термодинамический фанатизм. Жертвоприношение системы ради её же мифического идеала. И он предлагает тебе, Кайран, стать не просто жрецом, но и ножом.

— Он предлагает выбор: стать ножом или стать жертвой, — поправил я. Мой голос звучал чужим, плоским. — У нас есть третий вариант?

Я посмотрел на Бэллу. Она была нашим стратегом, нашим тактиком. Её ум, отточенный, как у выпускника Дома Шёпотов, должен был найти лазейку в этой, казалось бы, безнадёжной шахматной партии.

Она медленно подняла голову. Слёз не было. Её лицо было маской из белого мрамора, но глаза… глаза горели холодным, почти нечеловеческим пламенем. В них читалась не надежда, а та отчаянная, клинковая решимость, которая рождается, когда отступать некуда.

— Есть, — сказала она чётко, отчеканивая каждый слог. — Но он не просто рискован. Он кощунственен с точки зрения любой логики, любого инстинкта самосохранения.

Мы замерли, ожидая.

— Ты принимаешь его предложение, — выговорила она. — А мы берём на себя роль твоих помощников в ритуале «стабилизации». Мы входим в самое сердце его плана. Но в момент истины, когда канал откроется, когда энергия узла хлынет через тебя, Кайран… ты сделаешь не то, что он ждёт. Ты не направишь её по его подготовленным, «очищающим» контурам. Ты развернёшь весь этот накопленный, сжатый до предела хаос и вольёшь его обратно. Не для стабилизации. Для катастрофического разрыва. Ты не залатаешь слабое звено. Ты разорвёшь его на клочки.

Леон ахнул, будто его ударили в солнечное сплетение. Он отпрянул, и его очки съехали на кончик носа.

— Это… это самоубийство! — его голос, всегда такой ровный, сорвался на визгливый шёпот. — Ты спровоцируешь неконтролируемую цепную реакцию! Взрывная волна искажённой магии сметёт не только ритуальный круг, но и половину академии! Защитные купола не выдержат такого направленного удара изнутри! Мы все погибнем в течение первых секунд!

— Не обязательно, — парировала Бэлла с ледяным спокойствием. Её ум, казалось, уже проработал все возражения. — Ритуал будет проводиться у Сердцевины — в точке максимальной концентрации энергии и, следовательно, максимальной защиты. Ректор, уверенный в своём контроле над процессом, ослабит периферийные щиты, сконцентрировав все ресурсы на управлении потоком через Кайрана и на защите ядра системы. Первичный удар придётся не по физическим стенам, а по метафизической структуре Узилища, по самым его основам. Физические разрушения могут быть… локализованы в центральной башне и прилегающих зонах. Те, кто окажется на окраинах, в подвалах, в толстостенных хранилищах… у них будет шанс. Шанс пережить обвал, а не быть тихо и эффективно «отсечёнными» по чьей-то воле.

— Это игра в кости, где на всех гранях написана «смерть»! — Леон был в панике, его аналитический мир рушился под натиском этой безумной авантюры. — Вероятность тотального коллапса пространства-времени в эпицентре стремится к ста процентам! Вероятность выживания даже на периферии — менее двадцати!

— А вероятность сохранить в себе что-то человеческое, согласившись на его план — ноль, — безжалостно отрезала Бэлла. Её глаза сверлили Леона. — Я выбираю двадцать процентов хаоса и свободы против ста процентов упорядоченного рабства и соучастия в геноциде. Я выбираю возможность умереть, устроив этому дому пожар, а не возможность выжить, подливая масла в его печь.

Она перевела взгляд на меня. В её глазах не было мольбы. Было ожидание вердикта. Она, как истинный стратег, представила свой самый отчаянный, самый безумный ход. Теперь решение, тяжёлое, как гиря, висело на моих плечах.

Я закрыл глаза. Передо мной проплывали лица. Сирил с его бесстрастными отчётами. Вербус, разглагольствующий о законности насилия. Пустые, как выгоревшие угли, глаза моей «спасённой» жертвы. И Ректор, в своей стерильной комнате с игрушечным макетом, спокойно рассуждающий об отсечении живых людей, как о садовой стрижке.

Я открыл глаза. Воздух в комнате казался ледяным.

— Делаем по-твоему, — сказал я Бэлле. Голос прозвучал низко, но не дрогнул. — Мы рвём узел. Всё к чёрту.

Леон издал звук, средний между стоном и всхлипом, и уронил голову на скрещённые на столе руки. Его плечи тряслись. Потом он резко выпрямился, смахнул слёзы ярости и бессилия и схватил карандаш.

— Хорошо, — прошипел он, и в его голосе зазвучала та же отчаянная решимость. — Если это наш выбор… тогда мне нужны данные. Точные. Энергетический потенциал узла, экстраполированный из твоих субъективных ощущений. Географические координаты ритуальной площадки у Сердцевины. Схемы контуров защиты — мне придётся взломать архив безопасности. И план отхода. Если мы чудом переживём имплозию, последует фаза распада. Обрушения, пробуждение артефактов, возможно, разрывы реальности. Нам понадобится бункер. Неприступный.

— «Редуктор», — без колебаний сказал я. — Стены из абсолютного поглотителя. Если что и устоит, так это он. Наш ковчег в потопе.

Бэлла кивнула, её ум уже дорисовывал картину.

— Значит, так. Кайран соглашается. Мы участвуем в подготовке, выведываем все детали. В час Х, у Сердцевины, Кайран перенаправляет удар. Мы используем хаос, всплеск энергии и падение щитов, чтобы прорваться к «Редуктору». Леон, ты обеспечиваешь нам временное окно во внешней защите. Мы запираемся внутри и пережидаем первую, самую мощную волну распада. А потом… — она сделала паузу, — …потом вылезем и посмотрим, какой мир мы сделали.

Это был не план. Это было завещание, написанное кровью на стене обречённой крепости. Но это было наше завещание. Не ректорское. Не системы. Наш последний, отчаянный, совместный жест неповиновения.

Леон, стиснув челюсти, углубился в расчёты, его пальцы летали по бумаге. Мы обсудили сигналы (один короткий, ментальный толчок от Бэллы — «пора»), точку сбора (заброшенная кладовая в пяти минутах от «Редуктора»), скудный набор припасов (вода, сухари, кристалл с чертежом, блокнот Малхауса — как свидетельство, если выживет).

Когда техническая часть была исчерпана, Леон ушёл, согбенный под тяжестью невероятной задачи, но с огнём в глазах — огнём учёного, бросившего вызов самой Вселенной. Мы с Бэллой остались вдвоём в тихой комнате, где пламя единственной свечи отбрасывало гигантские, пляшущие тени на стены.

Наступила та самая «последняя ночь». Тишина между нами была неловкой, переполненной всем несказанным, всем, что могло быть, но не будет.

— Я пойду, — вдруг сказала Бэлла, не глядя на меня. — Проверю маршрут к кладовой ещё раз. Подготовлю наши… вещи.

Она говорила о плане, о действиях, но её голос был пустым. Она боялась остаться со мной наедине. Боялась, что её выдержка дрогнет.

— Останься, — попросил я. И это была не просьба. Это была мольба.

Она замерла у двери, её рука на медной ручке. Потом медленно обернулась. В её глазах стояли слёзы, которые она отчаянно пыталась сдержать.

— Кайран, я не могу… если я сейчас останусь, я… я развалюсь. А завтра мне нужно быть железной. Для тебя. Для нас.

— Ты и так железная, — сказал я, подходя к ней. — И мне нужна не железная Бэлла сейчас. Мне нужна просто… ты.

Она ахнула, коротко, сдавленно, и бросилась ко мне. Не в объятия. Она просто упёрлась лбом в мою грудь, её плечи затряслись от беззвучных рыданий. Вся её броня, вся её холодная расчётливость, вся её ярость — рассыпалась в прах, оставив лишь девушку, смертельно испуганную потерять того, кого любит.

— Я так не хочу тебя терять, — выдохнула она сквозь слёзы. — Я не хочу, чтобы это был наш последний вечер. Я хочу ссориться с тобой из-за глупостей. Хочу ворчать, что ты разбрасываешь вещи. Хочу стареть где-нибудь на краю света, где нет этих камней, этого гула… — её голос прервался.

Я не говорил ничего. Просто держал её, гладил по волосам, чувствуя, как её отчаяние и моё сплетаются в один тугой, болезненный узел. Мы стояли так, пока её рыдания не стихли, сменившись тихой, безнадёжной икотой. Она отстранилась, вытерла лицо рукавом, но глаза оставались красными, опухшими, невероятно уязвимыми.