Бэлла, нашедшая меня вскоре после этого, тихо прошептала:

— Они хотят, чтобы мы увидели мощь Морбуса. Чтобы мы прониклись благоговейным ужасом. Или завистью.

— И то, и другое, — так же тихо ответил я.

Вечером Праздника мы, как и велели, построились и под присмотром Сирила и ещё нескольких старшекурсников двинулись в Зал Пиршеств. Обычный гул здесь сменился приглушённым, многослойным гулом — смесью тихих разговоров, цоканья посуды и странной, почти неслышной музыки, исходящей, казалось, из самих стен.

Зал преобразился. Высокие своды теперь были скрыты клубящимся, переливающимся всеми оттенками чёрного и фиолетового туманом. Вместо обычных светильников висели огромные сферы из чёрного стекла, внутри которых бились, словно пытаясь вырваться, сгустки холодного пламени.

Длинные столы ломились от яств, но еда выглядела… неестественно. Мясо слишком тёмное, почти чёрное, с прожилками, похожими на серебряные нити. Овощи — бледные, полупрозрачные. Напитки в кубках переливались густыми, нефтяными цветами.

Старшекурсники и профессора уже занимали свои места. Они были одеты в парадные мантии своих Домов, украшенные сложной вышивкой, металлическими вставками, кристаллами. Они сидели с безупречными, непроницаемыми лицами, изредка перебрасываясь короткими фразами. Ни смеха, ни оживлённых споров. Торжественность была похоронной.

Нас, новичков, усадили на скамьи в самом конце зала, у массивных дверей. Отсюда мы видели всё, но были отделены почти физической стеной безразличия. Я искал глазами знакомые лица. Бэллу посадили с её Домом, подальше. Сам оказался между Марком, который ёрзал от волнения, и Гарретом, который с мрачным видом разглядывал кубок перед собой.

Праздник начался без объявления. Просто в какой-то момент тихая музыка стихла, и на возвышении в дальнем конце зала появился Ректор. Не вышел, не проявился из тени на этот раз. Он просто оказался там, как будто всегда стоял. Его чёрная мантия сливалась с общим мраком, и только бледные, сложенные руки были видны.

Он не стал говорить. Он лишь слегка кивнул.

И пир начался.

Старшие курсы начали есть и пить размеренно, почти механически. Разговоры не возобновились. Тишину нарушало только тихое звяканье посуды. Давление в зале росло. Это не было весёлым застольем. Это было коллективное действо, ритуал потребления, где еда была лишь символом чего-то большего.

Именно в этот момент мой голод, до этого притихший после недавней трапезы несколькими артефактами, дрогнул.

Он почуял не еду. Он почуял их.

Старшекурсники, особенно те, кто был на последних курсах, светились изнутри. Не буквально. Их магия была плотной, отточенной, мощной. Но в этой мощи было что-то… гнилое. Не как у Корвина или у «Певцов Крови». Иначе. Более глубоко укоренённое. Как будто сама их сила была пропитана тем же ядом, что и фундамент академии. Они были не просто носителями магии. Они были её плотью. Плотью больного организма.

И мой голод, моя пустота, увидела в них… не врагов. Пищу. Самую богатую, самую насыщенную, самую неправильную пищу, какую он только мог представить.

Я сжал кулаки под столом, впиваясь ногтями в ладони. Нет. Не здесь. Не сейчас. Но голод уже проснулся. Он тянулся к ближайшему источнику — к высокому студенту Дома Теней, сидевшему за соседним столом престижа. От того исходила волна холодной, расчётливой силы, смешанной с горьким привкусом честолюбия и забытой жалости.

Я зажмурился, пытаясь отгородиться, построить внутреннюю стену. Но стены были хлипкими. Голод рычал, требовал. Он был сыт после Торна, после «Певца Крови», но это была иная сытость. Это была сытость гурмана, увидевшего новый, изысканный деликатес.

Рядом со мной Марк всхлипнул.

— Что с тобой? — прошипел Гаррет.

— Ничего… — пробормотал Марк. — Просто… тут так много всего. Чувств. Все такие… сильные. И пустые одновременно. Будто внутри них ничего нет, кроме этой силы.

Он чувствовал. Его дар на эхо-эмоции работал на пределе, перегруженный морем холодной, дисциплинированной, но от этого не менее чудовищной силы, что заполняла зал.

Я не ответил. Всё моё внимание было внутри, на сдерживании бури.

И тогда случилось.

Это произошло у самого возвышения, где сидели самые почётные гости — выпускники прошлых лет, видные маги с материка, несколько особенно уважаемых профессоров. На столе перед ними стоял центр композиции — огромный, искусно вырезанный из чёрного обсидиана кубок в виде сплетения змей. В него наливали особое вино, которое подавали только им.

Когда один из выпускников — седовласый маг с лицом, похожим на маску из жёлтого воска — протянул руку, чтобы взять кубок, его пальцы слегка дрогнули.

И кубок… вздохнул.

Не метафора. Из его глубин вырвался тихий, влажный звук, как будто что-то громадное перевернулось во сне. Чёрный обсидиан, всегда матовый и мёртвый, вдруг прорезали тонкие, алые прожилки. Они пульсировали.

Выпускник отдёрнул руку. Его маска-лицо дрогнула, показав на миг чистейший, животный ужас. Но было уже поздно.

Кубок треснул. Не развалился. Треснул, как яйцо. И из трещины хлынул не свет, не жидкость. Хлынула сама тьма. Активная, жаждущая, живая субстанция цвета спрессованной ночи. Она не растекалась. Она росла. Формируя из себя щупальца, клубки, безглазые морды, которые начинали тянуться к ближайшим источникам жизни — к сидящим за столом магам.

Тишина в зале сменилась не криком, а глухим, коллективным вдохом ужаса. Затем начался хаос.

Выпускники и профессора вскочили, отбрасывая стулья. Зазвучали первые заклинания — щиты, огненные вспышки, ледяные барьеры. Но тьма, вырвавшаяся из кубка, пожирала их. Она впитывала магию, питалась ею, росла ещё быстрее. Одно из щупалец схватило за руку седовласого выпускника. Тот вскрикнул — коротко, хрипло — и его рука, от локтя до пальцев, почернела, съёжилась, превратилась в безжизненный, обугленный пень.

— Это Древний! — крикнул кто-то из профессоров. — Голодный дух, запечатанный в артефакте! Его пробудили!

Паника, до этого сдерживаемая дисциплиной, прорвалась. Студенты бросились к выходам, давя друг друга. Старшекурсники пытались организовать оборону, но их заклинания лишь подкармливали чудовище. Оно уже занимало четверть зала, его щупальца хлестали по столам, сметая посуду, хватая тех, кто не успел увернуться.

И сквозь весь этот адский гул, крики, грохот падающей мебели, я почувствовал нечто иное.

Призыв.

Не голос. Ощущение. Как протянутая рука в кромешной тьме. Исходило оно не от чудовища. От того самого кубка, вернее, от того, что в нём теперь зияло — от портала, разрыва в самой реальности, откуда эта тьма и хлынула. И это ощущение говорило на языке, который понимал только мой голод. Оно говорило:

«Еда. Много еды. Вся эта сила, вся эта накопленная магия, всё это искажённое, гнилое великолепие… оно может быть твоим. Подойди. Возьми.»

И мой голод ответил. Он рванулся вперёд, сметая последние остатки моего контроля. Не к людям. К тому разрыву. К источнику этой тьмы.

Я не помнил, как встал. Как оттолкнул кричащего Марка. Как пошёл сквозь несущихся, падающих людей, сквозь хаос заклинаний и хлещущих щупалец. Я шёл, и мир вокруг потерял цвет, звук, значение. Был только этот зов. И моя пустота, которая открывалась навстречу, шире, чем когда-либо прежде.

Кто-то схватил меня за руку. Я обернулся. Бэлла. Её лицо было искажено ужасом, губы что-то кричали, но я не слышал. Она пыталась удержать, оттащить. Я вырвался. Её пальцы скользнули по моей мантии.

Я прошёл через последний барьер — кольцо старшекурсников, пытавшихся сдержать тварь огнём и льдом. Пламя обожгло край мантии, но я не почувствовал боли. Я видел только кубок. Вернее, черную дыру на его месте.

Одно из щупалец тьмы метнулось ко мне. Я даже не подумал уклониться. Я протянул руку.

И начал поглощать.

Не тварь. Сам разрыв. Источник.

Это было не как раньше. Не точечное всасывание, не разбор структуры. Это был… прорыв плотины. Моя пустота разверзлась, став не щитом, не скальпелем, а бездонной пастью. И в неё хлынуло всё: извращённая магия древнего духа, энергия защитных заклинаний, которую он уже поглотил, сама искажённая ткань реальности вокруг разрыва, даже отблески страха и боли от окружающих — всё это сгребалось в одну кучу и втягивалось внутрь.