— Он… откликнулся, — пробормотал я, с трудом переводя дыхание. Голос сорвался на хрип. — Не просто ритм. Не просто бездушная вибрация. Что-то в этом ритме… живое. И оно голодное. И оно почувствовало меня.

Чертополох нахмурилась, её пальцы сжали складки мантии.

— Описание… совпадает с некоторыми маргинальными теоретическими моделями, — сказала она, и в её голосе впервые зазвучала не просто научная отстранённость, а лёгкая, сдерживаемая тревога. — Если фундаментальный геоматический эгрегор — Основание — действительно является частью живой, пусть и глубоко искажённой, системы, а не просто механическим аккумулятором… то её «иммунный ответ» на вторжение может быть не пассивным, а агрессивным. Целенаправленным. Будь осторожен, мальчик. Ты играешь не с мёртвой машиной, а с раненым, спящим в глубокой берлоге зверем. Ты ткнул в него палкой. Он ещё не проснулся, но ему уже приснилось, что его тронули.

Элрик издал долгий, протяжный скрип, полный чего-то невыразимо печального и древнего. Чертополох слушала, и её лицо стало мягче, почти скорбным.

— «Зверь спит,» — перевела она. — «Но сон его тяжёл и полон кошмаров. И он видит сны. Плохие сны, которые просачиваются сквозь камень, как вода. Они поднимаются наверх… и становятся нашими снами. Нашими страхами. Нашими маленькими безумиями.»

Бэлла, побледнев, но собранная, записывала всё в свой блокнот быстрыми, уверенными штрихами.

— Значит, аномалии, искажения, «проклятые» артефакты, внезапные помешательства… — она говорила, формулируя мысли вслух. — Это могут быть не просто случайные сбои в магической матрице. Это могут быть… выбросы. Как гной из нарыва. Система, этот «зверь», пытается избавиться от внутреннего яда, от боли, от чужеродных включений, и этот яд воплощается в предметах, в людях, в событиях. Он материализует свои кошмары.

Теория обретала жуткие, но невероятно стройные очертания. Морбус был не школой, не тюрьмой в обычном смысле. Он был гигантской, живой раной на теле мира. И всё, что в нём происходило — обучение, исчезновения, магия Домов, политические интриги — было симптомами. Попытками организма зажить, пусть и уродливыми, болезненными, ведущими к ещё большим метастазам.

— Нам нужно больше данных, — заключила Бэлла, со щелчком закрывая блокнот. — Систематическое, но крайне осторожное сканирование. Не карта аномалий. Карта этих самых «фальшивых нот», точек напряжения, потенциальных разрывов. Если мы сможем предсказывать, где система с наибольшей вероятностью даст сбой, где прорвётся её «гной»…

— …мы сможем либо заранее укреплять эти места, чтобы сохранить статус-кво, — медленно закончил я её мысль, глядя куда-то в пространство за её плечом, — либо, наоборот, целенаправленно ослаблять их. Чтобы контролируемо спустить пар. Или чтобы вызвать контролируемый обвал.

Чертополох резко покачала головой, и её седые волосы колыхнулись, как грива.

— Очень, очень опасная игра, дети, — сказала она, и в её голосе не было снисхождения, только трезвое предупреждение. — Вы оба умны не по годам и, кажется, начали понимать истинные масштабы поля, на которое выступили. Но поймите и это: если вас заподозрят не просто в сборе интересной информации, а в попытках диагностировать и, упаси Тени, лечить или калечить само Основание… вас не просто исключат с позором. Вас не просто убьют. Вас сотрут. Растворят в магическом потоке так тщательно, что даже память о вас начнёт распадаться у тех, кто вас знал. Вы станете ещё одним кошмаром, который приснится спящему зверю и будет тут же переварен. Выбор за вами.

— Мы будем предельно осторожны, — сказала Бэлла, но в её голосе не было и тени страха. Был холодный, отточенный азарт исследователя, стоящего на пороге открытия, способного перевернуть его мир. — И мы будем действовать только в рамках одобренного проекта.

— Который я, как куратор, буду время от времени инспектировать, — сухо добавила Чертополох. — Для вашей же безопасности. И для чистоты эксперимента. Теперь, если вы закончили первичный контакт, предлагаю завершить сеанс. Ему нужен покой.

Мы собрали прибор, поблагодарили Чертополоха и Элрика — он ответил коротким, дребезжащим скрипом, который Чертополох даже не стала переводить, — и вышли в коридор. Каменная дверь закрылась за нами с глухим, окончательным стуком.

В полумраке коридора Бэлла сразу же схватила меня за локоть и потащила прочь от двери, в боковую нишу, где свет светящегося мха был особенно слаб.

— Весперу и Валемару мы подаём усечённый отчёт, — зашептала она, её глаза блестели в темноте. — «Подтверждена гипотеза о пассивном резонансном восприятии симбионта, требующая дальнейшего сбора данных.» Ни слова о ритме. Ни слова о слабых местах. Ни слова о воздействии. Это остаётся строго, между нами, Чертополохом и… им. Понятно?

— Понятно, — кивнул я. Горло было сухим. — А она? Она нас не выдаст?

Бэлла покачала головой.

— Нет. Она… из другого теста. Она видит в Морбусе сложный, больной организм и хочет его изучать, как врач изучает интересный клинический случай. Мы для неё — новый, многообещающий диагностический инструмент. Она будет нас прикрывать, пока мы полезны для её исследований. Это взаимовыгодно.

Мы пошли обратно, и с каждым шагом я чувствовал, как мир вокруг меняется. Теперь я не просто существовал в гуле магии, в её давящем фоне. Я слышал её биение. Её больную, уставшую песню. И в этой песне я мог искать слабости. Не просто для того, чтобы их чинить, как хотел бы Ректор. Для чего — я ещё не решил. Но знание, которое только что обрушилось на меня, было оружием колоссальной силы. Или инструментом невероятной тонкости.

«Ты сделал первый настоящий шаг за пределы клетки,» — сказал Голос. Его тон был странным — довольным, почти горделивым, но и усталым. — «Теперь ты не слепой щенок, тычущийся мордой в прутья. Ты видишь структуру решётки. Видишь, где металл проржавел. Следующий шаг — понять, как приложить рычаг. И куда направить усилия. Но не спеши. Сначала научись слушать так, чтобы слышать не только песню, но и слова в ней.»

В спальном блоке царила обычная вечерняя рутина. Леон, как всегда, что-то вычислял на большом листе бумаги, покрытом столбцами цифр и странными геометрическими фигурами. Увидев меня, он отложил перо и снял очки, чтобы протереть их.

— Вернулся от профессора Чертополох? — спросил он без особого интереса, водружая очки обратно. — И как ваш древесный оракул? Пролил свет на тайны мироздания?

— Он подтвердил, что долговременное слияние с геоматическим эгрегором даёт уникальное сенсорное восприятие, но делает вербальную коммуникацию практически невозможной и крайне энергозатратной для субъекта, — я выдал заученную, сухую фразу, которую мы с Бэллой приготовили для таких вопросов.

Леон кивнул, приняв это как данность, и снова углубился в свои расчёты.

— Жаль. Мог бы быть бесценным источником по ранней истории академии. Всё, что старше пятидесяти лет, здесь либо засекречено до уровня «глаз-алмаз», либо намеренно искажено в угоду текущей политике.

Он что-то пробормотал себе под нос, проводя линию. Я забрался на свою койку, но не стал сразу ложиться. Сел, прислонившись спиной к холодной каменной стене, затянутой тканью, и закрыл глаза.

И снова попытался услышать.

Теперь, когда я знал, что искать, когда мой собственный внутренний «инструмент» был настроен, это давалось легче. Ритм Камня был везде. Он был в низком гуле вентиляции, в отдалённых, приглушённых шагах дежурного в коридоре, в мерном тиканье каких-то часов вдалеке, в тихом шёпоте собственной крови в ушах. И под всем этим, фундаментом всего — тот самый тяжёлый, больной пульс Основания. Его нельзя было не слышать, если знал, как слушать.

Я сосредоточился на нашей башне. На Склепе. На месте, которое должно было стать моим домом, моей крепостью на пять лет. Искал фальшивые ноты здесь, в логове Дома Костей.

И нашёл.

Не одну. Несколько. Тонких, едва уловимых, как паутина трещин в самом прочном стекле. Они вибрировали на разных частотах. Одна — прямо под общим залом, там, где мы отдыхали, прямо под центральной плитой пола. Её пульсация была глухой, усталой, как ноющий старый перелом. Другая — в толще стены рядом с архивом, там, где хранились самые старые и опасные свитки. Она звенела высоко, нервно, словно натянутая струна, вот-вот готовая лопнуть. Третья… третья вибрировала где-то рядом с личным кабинетом Сирила. Её ритм был скрытным, прерывистым, будто что-то там пыталось затаиться и прислушаться к окружающему миру.