И тогда…

Я услышал.

Это не был звук в обычном понимании. Это было колебание. Ритм. Медленный, тяжёлый, неумолимый, как биение гигантского сердца, замурованного в скале на невообразимой глубине. Раз-два. Длинная пауза. Раз-два. Снова пауза. Он шёл снизу, из самой тёмной утробы мира, и пронизывал собой всё здание, каждый камень, каждую балку, каждый кирпич. Это был пульс самой академии Морбус. Её истинный метроном.

Но это был не просто механический пульс. Это была… музыка. Искажённая, больная, исполненная скрытой ярости и бесконечной усталости. В ней были пропуски, словно некоторые клавиши гигантского органа сломаны. Фальшивые ноты, которые резали внутренний слух. Пассажи, где ритм спотыкался, захлёбывался, пытался начать сначала. Как если бы огромный, умирающий зверь пытался выстукивать лапой свой последний марш.

И в этой музыке были разрывы. Яркие, болезненные точки диссонанса. Места, где ткань ритма рвалась, и сквозь дыру сочилось что-то… другое. Холодное. Голодное. Один такой разрыв был совсем близко — где-то под нами, в фундаменте восточного крыла, прямо под лабораториями Когтей. Он пульсировал неровно, прерывисто, как гниющая рана. Тот самый «слабый узел», о котором говорил Голос, был не абстракцией. Он пел свою уродливую, призывающую песню.

Я открыл глаза. Свет в комнате показался неестественно ярким, резким. Комната вернулась в фокус медленно, словно из-под воды. Бэлла смотрела на меня, затаив дыхание, её пальцы белы от силы, с которой она сжимала блокнот. Чертополох стояла неподвижно, её лицо было каменной маской учёного, но в уголках глаз я видел мельчайшие морщинки напряжения.

— Что… что ты услышал? — тихо спросила Бэлла, и её голос прозвучал хрипло, будто она долго молчала.

Я попытался встать, но колени дрожали. Опираясь на стол, я выпрямился.

— Ритм, — выдохнул я, и это слово показалось ничтожно малым для того, что я ощутил. — Всё здание… оно бьётся. Как одно огромное сердце. Но больное. Очень больное.

Элрик снова издал скрип. Длинный, многосложный. Чертополох слушала, её губы шевелились беззвучно, повторяя звуки. Потом она заговорила, её голос был ровным, переводческим:

— «Он слышит. Он слышит Песню Камня. Песню Основания. Она изменилась. С тех самых пор, как ты пришёл сюда, мальчик-пустота.»

— Изменилась как? — спросил я, не отрывая взгляда от тёмных щелей Элрика. Мне казалось, я вижу в их глубине отблеск того самого ритма.

— «Она… ищет новый такт. Новое равновесие. Раньше была ровная, монотонная боль. Теперь… в боль появилась рябь. Надежда? Нет, слишком сильное слово. Возможность. Как трещина в каменной стене, куда может прорости семя. Ты — это семя. Или тот, кто просунул в трещину нож, чтобы расширить её. Пока не ясно.»

Я обернулся к Бэлле. Её глаза горели холодным интеллектуальным огнём. Она уже понимала.

— Ты говоришь, что моё присутствие здесь что-то меняет в самой основе? — уточнил я, обращаясь к Элрику.

— «Ты — инородное тело в организме. Ты — пустота в шуме. Ты создаёшь тишину там, где её не должно быть. И шум, поток, сила — пытается обтекать эту тишину, меняет своё течение. В местах, где течение уже было слабым, больным… давление падает ещё сильнее. Стенки могут не выдержать.»

Слова Элрика, пропущенные через перевод Чертополоха, звучали отстранённо, как строки из учебника по геоматической гидродинамике. Но смысл был ясен и страшен. Я был не просто пассивным наблюдателем, студентом, пытающимся выжить. Я был активным элементом в системе. Диссонансом, который заставлял больной орган фальшивить ещё сильнее, который мог — чисто теоретически — довести его до разрыва.

Бэлла подошла ко мне ближе, её лицо было сосредоточенным, ум работал с видимой скоростью.

— Значит, твой дар — это не просто поглощение магии, — прошептала она, больше для себя, чем для меня. — Это ещё и… камертон. Аномальный резонатор. Ты можешь настраиваться на сбои в самой системе. Не на поверхностные аномалии, а на глубинные точки напряжения. На структурные слабости.

— Кажется, да, — ответил я, и голос мой прозвучал чуждо. — Я могу их слышать. Чувствовать.

Чертополох медленно сложила руки на груди. Её взгляд скользил между мной, Бэллой и Элриком.

— Интересная… и чрезвычайно опасная гипотеза, — произнесла она с ледяной чёткостью. — Если это так, то ваш милый академический проект по изучению «малых аномалий» приобретает совершенно иное, куда более весомое значение. Картография призраков в библиотеке — это любопытно. Картография структурных слабостей фундамента Узилища Морбус — это уже не академический интерес. Это знание оперативного, стратегического уровня. Знание, за которое здесь не просто исключают. За которое растворяют в стенах, как неправильный ингредиент в общем котле, не оставляя и воспоминания.

Её слова повисли в тяжёлом, пропитанном запахами трав воздухе. Никто не спешил их оспорить.

Бэлла первая нарушила молчание, вернувшись к своему прибору и сделав несколько записей в блокноте. Но я видел, как напряжены её плечи.

— Тогда нам нужно быть не просто осторожными, — сказала она, не поднимая головы. — Нам нужно быть точными, как хирурги. И действовать в рамках, которые не вызовут подозрений. Кайран, ты можешь попробовать… не просто пассивно слушать? Слегка воздействовать? Минимально. Не разрушая. Прощупывая, как врач прощупывает пульс или проверяет рефлексы.

Я посмотрел на Элрика. Он снова сидел неподвижно, но его листья, эти бархатистые образования цвета старой крови, слегка дрожали, как от ветра, которого не было.

— Я не знаю, — честно признался я. — Боюсь сделать хуже. Сорвать что-то, что держится на волоске.

— «Не бойся,» — проскрипел он, и Чертополох тут же перевела, почти синхронно. — «Тихий звук не порвёт натянутую струну. Он заставит её лишь задрожать и показать своё истинное натяжение. Сыграй… свою ноту. Тише шёпота. Посмотрим, что ответит Камень.»

Это было приглашение. И вызов. Я снова опустился на колени. Камень под ладонями казался уже не просто холодным — он был живым. Спящим, но живым. Я снова закрыл глаза, отыскивая внутренним слухом ту самую фальшивую ноту под восточным крылом. Ту самую аритмию в сердцебиении фундамента.

Нашёл. Она пульсировала, как гнойник: тупой, тёплой, отвратительной болью в общем холодном потоке.

И я… подул. Мысленно. Как дуют на тлеющий уголёк, чтобы проверить, жив ли ещё огонь. Послал в эту точку крошечный, точечный импульс своей пустоты. Не поглощение, не разрушение. Просто прикосновение. Лёгкий укол булавкой в спящую кожу. Намерение было простым: «Эй. Я тебя чувствую.»

Ответ пришёл не мгновенно. Прошла пара секунд тягостного молчания. Потом ритм под восточным крылом дрогнул. Фальшивая, захлёбывающаяся нота на миг смолкла, будто затаила дыхание. Потом вернулась — но уже другой. Не более чистой. Просто иной. Более… настороженной. Как будто система, столкнувшись с непонятным, микроскопическим вмешательством изнутри, попыталась перестроиться вокруг новой помехи, классифицировать её, найти ей место в своей больной симфонии.

А потом что-то ответило мне.

Не из-под пола. Из меня самого.

Голод — тот самый, древний, ненасытный инстинкт, который я считал частью своего проклятия — вдруг дёрнулся. Не к еде, не к чужой магии вокруг. Он дёрнулся к той самой точке, которой я коснулся. Как зверь, учуявший по запаху крови другого, родственного по духу, но чужого зверя. В этом ответе не было страха. Было любопытство. И жадность. Как будто там, в этой слабости, была не просто болезнь, а… пища. Непривычная, странная, возможно, даже ядовитая, но пища.

Я резко оторвал руки от пола, как от раскалённого железа. Вскочил на ноги, пошатнувшись. По спине, от копчика до затылка, пробежала ледяная волна мурашек. Во рту встал тот самый горький привкус, который бывал после поглощения, но сейчас он был чище, острее.

— Что? Что случилось? — Бэлла была рядом в два шага, её рука непроизвольно потянулась ко мне, но остановилась в сантиметре от моей руки.