— Может, — согласилась Чертополох, но в её тоне не было веры. Она подошла ближе, и я почувствовал исходящий от неё запах — земли, трав и чего-то острого. — Твой дар, мальчик, это не просто инструмент. Это состояние. Элрик провёл шесть лет, сросшись с самой основой этого места. Он чувствует его болезнь, его шрамы. И в тебе он чувствует… потенциальное лекарство. Или смертельную инфекцию. Пока не ясно.

Она повернулась к Сирилу.

— Веспер, оставь нас. Мне нужно поговорить с ним наедине. Или… посмотреть, что произойдёт.

Сирил колебался. Его лицо было каменным, но в глазах читался конфликт: долг подчиниться профессору и явное нежелание оставлять меня здесь одного.

— Это… безопасно? — спросил он наконец, и это прозвучало почти по-человечески.

— Безопаснее, чем ты думаешь, — парировала Чертополох. — У него же нет выбора. Уходи.

Сирил бросил на меня последний тяжёлый взгляд — взгляд, полный нераскрытых подозрений и какого-то странного… предупреждения? — и вышел. Дверь закрылась за ним, и тишина снова поглотила комнату, теперь нарушаемая лишь дыханием Элрика и тихим шуршанием листьев.

Я остался наедине с профессором, которая смотрела на меня как на букашку под микроскопом, и с полудревом-получеловеком, который, похоже, видел во мне что-то, чего я сам в себе не видел.

— Подойди ближе, — мягко, но неумолимо приказала Чертополох. — К нему. Не бойся. Он не причинит тебе вреда. Он… хочет понять.

Я сделал шаг. Потом ещё один. Запах Элрика стал сильнее — не гниль, а что-то древнее, древесное, смолистое. Я остановился в двух шагах от него. Его щели-глаза были направлены прямо на меня. Из них по-прежнему сочилась смола.

— Что… что он хочет? — тихо спросил я.

— Он хочет знать, на чьей ты стороне, — ответила профессор, наблюдая за нами обоими. — Сторона тех, кто построил эту тюрьму и кормится её болью? Или сторона… того, что под ней? Стороны жизни, которая хочет быть свободной, даже в таком уродливом виде, как его?

Я молчал. У меня не было ответа. Я был на стороне своего выживания. И всё.

Элрик медленно поднял одну руку. Движение было плавным, но скрипучим, будто давно не смазанные шестерёнки. Он протянул её ко мне. Не для рукопожатия. Его ладонь, больше похожая на сплющенный сук с намёком на пальцы, была обращена вверх. На ней, в центре, пульсировало слабое, тёплое свечение. Не магическое свечение, а… живое. Как свет светлячка, но глубже, словно исходящий из самой сердцевины дерева.

— Возьми, — прошептала Чертополох. — Это не угроза. Это… предложение. Прикоснись к его памяти. К его связи с этим местом. Узнай, что он знает. И дай ему узнать тебя.

Рука дрожала у меня в воздухе. Прикоснуться? К этому? К существу, которое было частью фундамента Морбуса? Это было безумием. Но отказ сейчас, при ней, был бы хуже. Он был бы подтверждением, что мне есть что скрывать.

Я медленно, будто сквозь толщу воды, протянул свою руку. Кончики моих пальцев коснулись его ладони.

Кора была не твёрдой и шершавой, как я ожидал. Она была тёплой, мягкой, как старая, замшелая кожа. И в момент соприкосновения…

Мир рухнул.

Не в обморок. Нет. Просто исчезли стены, исчезла комната, исчезла Чертополох. Я стоял… нет, я не стоял. Я был. В темноте. Но не в пустоте. В темноте, полной жизни. Я чувствовал не ногами, а всем существом — бесконечное, медленное движение вниз. Корни. Миллионы, миллиарды тончайших нитей, пронизывающих камень, пьющих из темных, солёных вод, передающих тихие, немые сообщения снизу вверх и сверху вниз. Я чувствовал их боль — тупую, постоянную, где камень давил слишком сильно. Чувствовал их радость — редкую, сладкую вспышку, когда где-то далеко умирало живое существо, и его разлагающаяся плоть становилась пищей.

И я чувствовал Песню.

Она шла снизу. Из такой глубины, что дух захватывало. Это не были звуки. Это были вибрации. Ритм самого мира. Медленный, мощный, неумолимый. Ритм роста и распада. И в этом ритме была… тоска. Бесконечная, невыразимая тоска по чему-то, что было утрачено. По свету, которого не было в этих глубинах. По гармонии, которую нарушили.

И сквозь эту Песню и боль корней я увидел вспышки. Картины, пропущенные через призму древесного восприятия.

«Высокий, худой юноша в мантии Дома Тени, его лицо искажено концентрацией. Он рисует в воздухе сложные знаки, пространство вокруг него дрожит, зеленеет… и рвётся. В разрыв хлещет поток не света, а чистой, неоформленной жизни. Она обжигает, она вливается в него, она слишком сильна. Он кричит, но звука нет, только вибрация ужаса. Корни, старые и голодные, пронизывающие пол лаборатории, реагируют мгновенно. Они впиваются в него, не как агрессоры, а как в губку, впитывающую пролитый нектар. Они тянут вниз, в прохладу камня, в свой ритм. Зелёный свет гаснет, поглощённый тьмой земли.

Годы. Медленные, как столетия. Сознание юноши не гаснет. Оно растягивается, смешивается с воспоминаниями камня, с терпением дерева. Иногда, очень редко, сверху доносится другой ритм — быстрый, нервный, чужой. Шаги. Голоса. Страх. Злоба. Боль. Все это каплями стекает вниз, всасывается корнями, становится частью фона. Сознание учится их различать. Учится ждать.

И вот — новый ритм. Не похожий на другие. Он не стучит, не суетится. Он… всасывает. Он создаёт рядом с собой тишину. Вакуум, в который затягиваются и боль, и страх, и сама искажённая энергия, питающая корни. Этот ритм подходит близко. Очень близко. Он пахнет… краем. Краем всего. И в нем есть отголосок чего-то старого, знакомого. Чего-то, что обещало когда-то не тюрьму из камня и правил, а нечто иное.»

Картины сменились. Теперь я видел сквозь корни — не глазами, а чем-то вроде эха. Я видел лабиринт каменных труб, по которым текла не вода, а сгущённый магический мрак. Видел, как в эти трубы, словно в канализацию, сбрасываются клубки светящейся паутины — остатки чьих-то заклинаний, обрывки аур, что-то, похожее на слезу. И видел, как в глубине этого лабиринта, в самом его сердце, пульсировало ЧТО-ТО. Огромное, тёмное, жаждущее. Это не была живая сущность. Это был Шрам. Разрыв. Место, где реальность была сшита грубыми, рвущимися нитями. И каждый удар его пульса отзывался болью во всех корнях, во всех камнях, во всем Морбусе. Это и была Сердцевина. Или то, что под ней.

И я понял. Понял то, что знал Элрик. Морбус не просто стоял на древнем месте силы. Он был пригвождён к ране мироздания. И все его правила, его жадность, его «тёмная магия» — все это было не причиной, а следствием. Следствием отчаянной, панической попытки залатать дыру, через которую утекала жизнь, питая что-то ненасытное с той стороны. Они не были тюремщиками из злого умысла. Они были санитарами в горячке, зашивающими рану грязными нитками и кормящими пациента его же собственной плотью, лишь бы тот не умер прямо сейчас.

От прикосновения отдёрнули меня. Не я. Элрик. Его рука дрогнула и упала на колени. Связь оборвалась. Я стоял, задыхаясь, как будто пробежал километр. Перед глазами плыли пятна. В ушах звенело, заглушая шуршание листьев.

Чертополох смотрела на меня все тем же оценивающим взглядом, но теперь в нем появилась тень удовлетворения.

— Ну? — спросила она тихо. — Что увидел?

Я не мог вымолвить ни слова. Горло было сжато. Я кивнул, давая понять, что… увидел. Слишком много.

— Теперь ты понимаешь, — сказала она, и это не был вопрос. — Ты понимаешь, что твой «дар» — это не просто удобный инструмент для Ректора. Это нечто, родственное самой природе этой… аномалии. Ты можешь не лечить симптомы. Ты можешь добраться до болезни.

— Я… я не могу, — прохрипел я наконец. — Я ничего не могу. Я даже ману толком контролировать не умею.

— Научишься, — отмахнулась она. — Или тебя научат. Точнее, попытаются научить быть удобным скальпелем. А ты… ты должен научиться быть хирургом. Тот, кто в тебе сидит… — она сделала паузу, и её взгляд стал пронзительным, — …он, я чувствую, знает разницу. Слушай его. Но не доверяй слепо. Он стар и, возможно, зол. А тебе нужна ясная голова.