В обычаях степняков это не было чем-то неслыханным. Кровь считалась главной ценностью. Чтобы сохранить «чистоту» великого рода, ханы иногда женили детей от разных жен, особенно если одна из них была чужестранкой. Это считалось высшим проявлением государственной мудрости. Но для Инсина и Аяны, выросших как брат и сестра, эта «мудрость» была омерзительной.

— Это неправильно, Аяна. Это… ужасно, — выдохнул Инсин.

— Знаю, — дрожащим голосом прошептала она, и в ее глазах блеснули слезы. — Я не могу, иним. Лучше брошусь в быструю реку. Я люблю другого, ты знаешь.

И Инсин действительно знал. Уже почти год Аяна тайно встречалась с Темуджином, молодым воином из союзного западного племени, что приезжал с их последним караваном. Он был славным воином, главнокомандующим передовых отрядов, а в его глазах было больше чести, чем во всех братьях Аяны и Инсина вместе взятых.

— Он ждет меня, — шепот девушки стал почти отчаянным. — Недалеко от Скал Плачущей Верблюдицы. Его племя откочевало туда три дня назад. Темуджин просил меня бежать с ним. И я… я решилась.

Инсин резко повернулся к сестре.

— Бежать? Аяна, это безумие! Если отец узнает, он пошлет за тобой погоню. Ты знаешь, что бывает с беглянками. Им остригают волосы, клеймят лицо и продают в рабство первому встречному каравану, чтобы смыть позор с рода. А твоему Темуджину сломают ноги его лошади, а потом и ему самому!

— Поэтому я и пришла к тебе! — она вцепилась в руку юноши, пальцы Аяны были холодными как лед. — Завтра отряд Бату уходит на север, а значит, этой ночью в улусе будет суматоха, все будут подготавливать воинов. Я могу ускользнуть незамеченной. Мне нужна лишь одна ночь форы. Всего одна! Прошу тебя, Инсин… прикрой меня.

Он смотрел в ее заплаканное, полное мольбы лицо. Эта просьба была опаснее, чем поединок с самым свирепым багатуром. Помочь бежать дочери хана — это была прямая измена. Если обман вскроется, гнев отца падет и на него. Но юноша видел в ее глазах ту же тоску по свободе, что терзала и его самого. Аяна, как и Инсин, была пленницей в этом жестоком мире, которым правил их отец.

— Что я должен сделать? — спросил он, и Аяна поняла, что брат согласился.

— Когда отец хватится меня, скажи, что я заболела. Что у меня лихорадка, которую насылают злые духи. Скажи, что я никого не хочу видеть. Ты единственный, кого он послушает, кому поверит. Продержи их хотя бы до вечера, большего я не прошу.

Инсин тяжело вздохнул. Еще одно предательство за один день. Только на этот раз — не памяти матери, а воли отца. Но глядя на сестру, он понимал, что не может поступить иначе. Ее побег будет маленькой победой над жестокостью и тиранией, которые Инсин так ненавидел.

— Хорошо, — твердо сказал он. — Я сделаю это, но ты должна быть осторожна. Не гони коня, запутай следы у реки. И пусть Небо хранит тебя на твоем пути.

Аяна бросилась ему на шею, беззвучно плача от облегчения и страха.

— Я знала, что ты не откажешь, иним, — горячо прошептала она. — Ты единственный настоящий брат, который у меня есть.

Девушка быстро отстранилась, оглянулась, словно боясь, что их кто-то мог увидеть, и скользнула в тень между гэрами, исчезнув так же тихо, как и появилась. Инсин снова остался один. Ветер стал холоднее, принеся с собой запах дыма и тревоги. И когда успели наступить те времена, в которые приходится не только спасать чужой народ от своего, но и свой — от самого себя? Эта ноша казалась воину степей тяжелее всех гор мира.

Когда последние отблески заката погасли, окрасив небо в цвет остывающей стали, улус погрузился в тревожную полудрему. Костры горели ярче обычного, смех звучал приглушенно, а воины, готовясь к завтрашнему походу, проверяли оружие и сбрую с молчаливой, почти ритуальной сосредоточенностью. Инсин лежал на постели в своей юрте, безучастно наблюдая, как тени пляшут на войлочных стенах. Он не разделял ни кровожадного предвкушения братьев, ни страха женщин, провожавших своих мужей. В его душе царила холодная, звенящая пустота.

Юноша не был шаманом, ему не снились вещие сны, в которых духи говорили бы с ним на языке пророчеств. Его мир был миром стали, ветра и натянутой тетивы. Но в последние недели что-то изменилось — сон перестал быть отдыхом, он стал полем битвы, почти таким же реальным, как степь за порогом его гэр.

И каждую ночь ему снилась она — незнакомка из тайги. Инсин никогда не видел ее лица ясно, оно всегда было то в полумраке леса, то скрыто за пеленой тумана. Но, казалось, встреть он ее в реальном мире, то узнал бы из тысячи. По тому, как девушка стоит — твердо, словно ее ноги-корни вросли в самую землю. По тяжелой косе цвета воронова крыла и по серебряным украшениям, что тускло поблескивали на ее груди, отражая несуществующий лунный свет. Инсин не видел цвета ее глаз, но чувствовал их взгляд на себе — пронзительный, изучающий, полный силы.

Во сне воин всегда был по другую сторону. Он был частью безликой, ревущей орды, несущейся на ее безмолвный лес. Инсин чувствовал под собой горячий бок коня, слышал лязг оружия и боевые кличи своих соплеменников. Видел жестокость на лице своего отца и хищный блеск в глазах братьев. И вся эта ярость, вся эта неукротимая сила степи разбивалась о невидимую преграду, которую воздвигала она и ее молчаливый клан. Самым же страшным был момент, когда юноша оставался с неизвестной шаманкой один на один. Битва вокруг затихала, превращаясь в беззвучный театр теней. Оставались только он, она, его лук и ее взгляд. И каждый раз палец Инсина ложился на тетиву, а сердце разрывалось от невыносимого выбора. Он был воином, сыном хана, его долг был — стрелять. Но он не мог. Что-то в ее молчаливой стойкости, в ее нечеловеческом спокойствии, парализовывало волю мэргэна. Девушка не была врагом, она была… ответом. Ответом на вопрос, который Инсин даже не мог толком сформулировать.

А потом приходило пророчество. Голос, древний, как сам мир, гремел в голове, впечатывая в сознание огненные слова:

'Когда Сын Степи, чья душа — ветер,

Пойдет войной на Дочь Леса, чей дух — корень…

…Один из них должен предать свой род, чтобы спасти свой народ…

Один из них должен умереть, чтобы другой мог жить'.

Инсин резко подскочил на своей постели, тяжело дыша. Сон снова вышвырнул его, оставив после себя лишь привкус полыни на губах и гулкий стук сердца. Он провел рукой по лицу, чувствуя холодный пот. Что это было? Игра уставшего разума? Или нечто большее? Он слышал от стариков о дьылга — судьбе, нити которой плетут сами боги. Но Инсин никогда не верил в это. Воин сам творит свою судьбу острием сабли и наконечником стрелы. Так учил его отец. Так жила вся орда!

Но образ юной удаганки не отпускал. Сейчас он был реальнее, чем войлочные стены юрты. Этот образ словно был символом всего, что его отец и братья собирались уничтожить. Девушка была духом того леса, который они хотели сжечь? И пророчество… оно звучало как приговор. Предать свой род? Да для степняка не было большего греха. Род, уус — это было все, твоя сила, твоя честь, твоя жизнь. Без рода ты был никем, убогим перекати-полем, гонимым ветром по бесконечной степи.

Немного придя в себя, Инсин встал и подошел к выходу из гэра, откидывая тяжелый войлочный клапан. Ночь была холодной и ясной. Небо, опрокинутая чаша из поющей стали, было усыпано мириадами ледяных звезд. Далеко на севере, там, где звезды, казалось, касались земли, он видел темную, едва различимую полосу на горизонте. Тайга. Инсин задумался над словами отца — о Великой Суши, голоде… Юноша не был глупым слепцом, он всецело осознавал нужды своего народа. Но выбранные ханом методы превращали степняков из воинов в настоящих разбойников. Из народа, ведомого нуждой, в орду, ведомую жадностью. И где-то там, в этой темной полосе на горизонте, была она. Девушка-корень, защитница. Его враг по крови и… родственная душа из снов? Инсин сжал кулаки. Он пойдет на север и не позволит пророчеству сбыться. Ни одна стрела воина не коснется лесного народа. Даже если для этого юноше придется направить свой лук против собственных братьев. Он принял решение, и от этого решения на душе стало одновременно и горько, и легко. Ветер донес до Инсина тихий, едва слышный перестук копыт — Аяна начала свой побег. И это было добрым знаком. Хотя бы одна душа в эту ночь смогла вырваться на свободу.