Инсин замер, пытаясь понять, не шутит ли отец. Но тот был абсолютно серьезен.

— Что за шутка? — судорожно выдохнул он. — Они убьют меня, едва я пересеку границу! Сам ведь знаешь, наши кланы сейчас в военном положении!

— Не убьют, — хан покачал головой. — Потому что ты поедешь к ним не как воин, а как посол. С мирным караваном.

Он обвел рукой поле битвы, усеянное телами и перевернутыми столами.

— Сегодня мы все повидали слишком много крови. Я увидел, как легко союзник становится врагом. Теперь у нас война на несколько фронтов, а это абсолютно не выгодно. И, знаешь, я передумал. Мы предложим лесным людям перемирие. Это будет лучшим решением в сложившихся обстоятельствах.

Инсин слушал его, и ужас медленно поднимался из глубины его души. Перемирие? Его отец, который еще вчера хотел вырезать шаманов под корень, теперь говорит о мире? Это было настолько не в его характере, настолько нелогично, что казалось частью какого-то кошмарного сна.

— Ты… О, Небо, ты серьезно?

— Абсолютно, — подтвердил хан. — Ты возьмешь с собой тела. Возьмешь наши лучшие шелка, меха, серебро. Придешь к ним и скажешь, что великий Хулан-хан хочет мира. Что в знак доброй воли он просит их позволить похоронить свою дочь, погибшую в результате трагической ссоры, на их нейтральной земле, у подножия скал, где духи двух миров встречаются. Попроси шаманской помощи. Они ведь… так любят помогать страждущим.

Это было не просто странно. Это было чудовищно. Посылать сына хоронить сестру на вражеской территории, да еще и с дарами для перемирия…

И тут Инсин почувствовал это. Что-то, чего раньше не было. От отца исходила странная, жгучая, темная аура. Едва заметная, но осязаемая. Она была похожа на холод, исходящий из глубокого подземелья, и пахла серой и тленом. В глазах хана, когда он говорил о мире, не было ни капли искренности. Там царил холодный, расчетливый блеск хищника, готовящего новый, еще более коварный удар. Инсин понял, что его отец изменился. Что-то случилось с ним, пока воин был в топях. Или позже. Этой ночью? Но произошло явно что-то страшное. И этот мирный караван был не знаком доброй воли — это была часть плана, который он пока не мог разгадать. Но Инсин знал одно: ему придется сыграть и в эту игру. Хотя бы для того, чтобы исполнить свой долг перед сестрой.

Воину казалось, что его руки приросли к телу сестры. Когда стражники, исполняя приказ хана, попытались мягко поднять его, Инсин зарычал, как раненый зверь, не желая отпускать свое горе. Понадобилась вся выдержка пожилого воина, друга его почившего деда, чтобы убедить юношу — тела унесут в прохладный погреб и будут бережно хранить до отправки каравана. Его повели, нет, почти поволокли, в сторону банного гэр, стоявшего на отшибе у ручья. Инсин шел, ничего не видя перед собой, и каждый шаг отдавался глухой болью в сердце. Кровь и грязь, покрывавшие его, казались неотъемлемой частью его самого, его новой кожей.

Внутри банного гэр было жарко и влажно. В большом чане кипела вода с добавлением степных трав, распространяя горьковатый, но успокаивающий аромат. Юношу ждала Зере — старшая наложница хана, женщина редкой красоты, с глазами газели и движениями степной кобры. Она была не женой, а скорее знаком статуса, молчаливой тенью, обязанной исполнять любые прихоти своего господина. Женщина молча, почтительно, начала помогать ему раздеваться. Инсин подчинялся автоматически, его разум был сейчас далеко от этих мест. Пока горячая вода смывала с тела кровь Аяны и Темуджина и пот смертельной битвы, мысли воина лихорадочно метались, пытаясь сложить воедино кусочки страшной мозаики.

Что случилось с отцом? Он всегда был жесток, с этим не поспоришь. Но его жестокость была прямой и предсказуемой, как удар меча. Он крушил врагов, но уважал силу. Он мог убить в ярости, но никогда не плел интриг. А сейчас… это был явно не его отец. Это была змея, сбросившая старую кожу и отрастившая новые, ядовитые клыки. Мирный караван? Просьба о помощи у шаманов? Это была ложь, настолько очевидная, что от нее сводило зубы! Но какова была цель этой лжи? И эта аура… Инсин, как прирожденный мэргэн, привык доверять своим чувствам. Его зрение было острее, чем у сокола, а слух мог уловить полет стрелы задолго до того, как ее увидят другие. Но он умел чувствовать и незримое. Хийморь, дух удачи воина, его жизненную силу. Хийморь его отца всегда был яростным, слепящим, словно полуденное солнце. А теперь от него исходил холод, мертвецкий холод, словно солнце закрыла черная, безлунная ночь.

— Зере-ханум, — произнес Инсин тихо, когда она поливала его плечи теплой водой, смывая остатки мыльного корня.

— Слушаю вас, нойон, — голос наложницы был мягким и мелодичным.

— Ты была с моим отцом этой ночью? После того, как… я вернулся?

Зере на мгновение замерла. Это был очень личный, почти неприличный вопрос.

— Я была в своем гэр, нойон. Хану было не до утех. Он… приходил в себя после пережитой скорби.

Инсин внимательно посмотрел на нее, а Зере опустила глаза. Мэргэн умел замечать мелочи. То, как дрогнули ее ресницы, когда она сказала о «пережитой скорби». Слишком быстро. Слишком наигранно.

— Скорби, — повторил он задумчиво, и уголок его рта невольно дрогнул в печальной усмешке. — Он не выглядел скорбящим, когда встретил меня. Хан выглядел… спокойным. Даже чересчур спокойным. Скажи мне, ханум, ты не замечала в нем ничего странного в последние дни? Может, он говорил сам с собой? Или… от него исходил необычный запах?

Инсин искоса смотрел на отражение ее лица в воде. И увидел, как по нему пробежала тень. Страх? Или просто удивление?

— Нойон, о чем вы таком говорите? — Зере подняла на него свои большие, невинные глаза. — Хан — великий воин! Он умеет держать свои чувства в узде. А горе… оно может изменить любого.

Старшая наложница снова лгала. Или, скорее, говорила то, что считала правильным сказать. Защищала своего господина.

— А эта аура… — продолжал он, говоря, скорее, сам с собой. — Темная, жгучая… Словно холод из-под земли. Неужели ты не чувствовала?

И тут Зере совершила ошибку. Она слишком поспешно, слишком рьяно начала его разубеждать.

— Что вы, нойон! Да вам, должно быть, померещилось! — она с натянутой улыбкой всплеснула руками, и капли воды разлетелись вокруг. — Ох, вы ведь пережили такой ужас. Столкновение со злыми лесными духами, гибель любимой невесты… Ваша душа изранена, вот вам и видятся темные тени. Хану сейчас тяжело, как и всем нам. Он принял мудрое решение — заключить мир. Разве это не доказывает его добрые намерения?

Женщина говорила много, быстро, сбивчиво. И именно это выдало ее. Она пыталась не убедить его, а заглушить его подозрения. Заглушить свой собственный страх. Инсин понял — Зере тоже что-то чувствовала. Она видела или слышала что-то этой ночью. Что-то, что напугало ее до смерти. Но она никогда в этом не признается. Ее верность — или же страх перед ханом — была во стократ сильнее.

— Ты права, — тихо произнес Инсин, и его голос стал ровным и пустым. — Наверное, это просто усталость. Галлюцинации.

Юноша поднялся из чана, и Зере накинула на него мягкий халат.

— Вам нужно хорошо отдохнуть, нойон, — с видимым облегчением сказала она, бережно поправляя его влажные волосы. — Караван будет готов к полудню, вас ждет долгий и трудный путь. И важная дипломатическая миссия.

Инсин молча кивнул. Он позволил ей одеть себя в чистые одежды, но внутри него не было ни покоя, ни усталости. А в глазах юноши читалась ледяная ясность.

Шаманский айыл проснулся под аккомпанемент тревожных новостей — уже близилось полуденное солнце, а Кейта все еще не вышла из балагана отца. Когда обеспокоенная Алани заглянула внутрь, она нашла подругу на полу у остывшего очага. Кейта горела в лихорадке, ее лоб был покрыт липким, холодным потом, а с губ срывался бессвязный, тревожный шепот, в котором угадывались слова «ветер», «корень» и «свадьба». Новость мгновенно облетела айыл. Саян и Тэмир, прибежавшие на зов Алани, помогли перенести бесчувственную Кейту в лечебницу — отдельный, просторный балаган, где воздух был густо пропитан запахами сотен трав, а хозяйкой была старая Илин, главная целительница клана.