— Брось, Джейми, — шепчет он мне в щеку после нескольких тупых, почти деревянных толчков. — Расслабься. Позволь этому случиться. Разве не ты сказала, что двадцать пять сантиметров — это не так много?

Я смеюсь. Он ухмыляется. Я чувствую, что вся свечусь от любви к нему, и каким-то чудом мы умудряемся совпасть.

— Черт, — приглушенно шепчет Марк мне в шею. — О черт. Джейми, я знал, что ты… но… Черт.

Мы беспорядочно тремся друг о друга. Сначала я чувствую жжение, но оно быстро перерастает в нечто настолько приятное, что у меня не находится слов, чтобы это описать. Мое постоянное беспокойство, мой страх, что меня бросят, тревожность, что меня недостаточно… Марк настолько заполняет меня, что во мне не остается места ни для чего больше. Широкая ладонь обнимает мое колено и поднимает его, чтобы раскрыть сильнее, и потом он толкается слишком глубоко, но я знаю, что смогу принять все, что он только захочет мне дать, и еще больше. Он теряет контроль, толчки становятся поверхностными, потом глубокими, потом хаотичными. Локти на матрасе, ладони обнимают мое лицо, и я чувствую закручивающееся в спираль удовольствие, от которого поджимаются пальцы ног, чувствую зарождающуюся дрожь в бедрах, наползающие слезы.

Нежные похвалы. Тихие слова. Он целует меня снова, глубоко, по-новому и знакомо. Дрожь, лижущая позвоночник, и хватка до синяков. Лучше всего, что я до этого чувствовала.

«Мы могли заниматься этим месяцами», — думаю я. Или даже говорю это вслух.

— Джейми. — Голос Марка хрипит. — Все хорошо. У нас на это будут десятки лет.

Мы кончаем вместе, и это все равно что падать с самого высокого здания в самое глубокое море. Потом я, ошеломленная, пытаюсь прийти в себя и думаю, будет ли секс с Марком таким всегда. А потом думаю, что, может быть, таков секс по любви. Полный жажды, отчаяния, смеха. И через долгие несколько минут, когда наши тела остывают и начинают прилипать друг к другу в бесчисленном количестве мест, когда мы лежим под надежной защитой стеганого одеяла и готовы уснуть, когда мой нос утыкается ему за ухо, он заговаривает со мной.

— Я уже сказал, что люблю тебя, — произносит Марк. — На твой день рождения, и… Думаю, это было слишком — и слишком рано. Я тебя знаю. Я знаю, почему ты боишься. Так что не буду это повторять. Я могу ждать и быть терпеливым. Но не ошибись, Джейми. В следующем году, когда мы полетим домой на праздники, мы сделаем это вместе. Мы придем к твоему папе одновременно. Будем спать в одной комнате — или здесь, или в твоей. И все узнают, что ты моя, а я твой. И прежде чем мы уснем, ты позволишь мне это сказать.

Мои всхлипы настолько тихие, что вряд ли бы он понял, что я плачу, если бы слезы не падали ему на плечо.

— Марк? — спрашиваю я, утыкаясь ему в шею.

— Да?

— В следующем году, прежде чем уснуть… — Я провожу пальцами по коротким волосам у него на затылке. — Я отвечу тебе тем же.

Напольные часы внизу бьют полночь.

— С Рождеством, — шепчу я.

Марк ничего не отвечает, но я щекой чувствую его улыбку.

Спасибо моему фантастическому агенту Тао Ле, моим столь же фантастическим редакторам Марии Гомес и Линдси Фабер, моему художнику-обложечнику Хану Ле, моему арт-директору Крису Бикрофту, моему техническому редактору Рэйчел Норфлит, моему корректору Кери О’Делл и моему вычитчику Стивену Рейнольдсу. Также спасибо менеджерам по маркетингу Крисси Пенидо и Рэйчел Кларк, пиар-менеджеру Элли Шаффер, менеджеру по производству Миранде Гарднер и менеджеру по связям с авторами Николь Вагнер.

Фермер вернулся.

Прямо сейчас он, тихо ругаясь, возится в примерочной моего магазина. Гляжу на грязные шнурки заляпанных рабочих ботинок, что выглядывают из-под занавески, и вздыхаю. После его ухода придется немедленно браться за швабру. Впрочем, грядущая уборка меня не особо волнует. Мне просто хочется, чтобы клиенту уже хоть что-нибудь подошло.

Вдруг фермер резко выпрямляется, и его макушка показывается над занавеской. Наши взгляды на миг встречаются в зеркале, обрамленном мигающей рождественской гирляндой, и меня окатывает волна смущения. Вот черт, он заметил, что я на него пялюсь. Опускаю глаза и продолжаю заштриховывать ворот на эскизе будущего платья-пиджака.

В бесконечном потоке рождественских песен, льющихся из старой стереосистемы, возникает пауза, а потом на смену Элвису приходит Last Christmas от Wham!. Насколько же это все кажется неуместным! Да на улице даже не холодно, не то что у нас, в Чикаго. Сегодня и правда уже двадцать второе декабря? Фонари украшены огромными колокольчиками, а вечером высоченная елка на главной площади вспыхнет разноцветными винтажными огнями. Наверное, Рождество в Техасе просто другое, не такое, к какому я привыкла.

Из примерочной доносится разочарованное ворчание, и я сникаю. Неужели из всей кучи поношенных джинсов, которые он меряет уже битых десять минут, ему так ничего и не подошло?

Мгновение спустя обветренная рука отдергивает занавеску, хмурый фермер выходит из примерочной, и я вспоминаю, почему ему в жизни не найти себе одежду в комиссионке. Парень буквально гигант. Два метра чистой мощи. Широкоплечий, крепкий. Грязный от работы на земле. Неприветливый на вид. Даже гризли убрался бы с его дороги.

А еще он краснеет, как помидор.

Фермер подходит к прилавку, неся одну-единственную пару джинсов — остальные аккуратной стопкой лежат в примерочной. Он громоподобно прокашливается, я вздрагиваю и роняю карандаш. И без того красное лицо мужчины становится пунцовым.

Карие глаза проникновенно смотрят на меня сверху вниз. Ну то есть мне действительно приходится запрокидывать голову, чтобы посмотреть ему в лицо. Вдруг я ощущаю покалывание чуть ниже пупка, которое затем перерастает в волну жара, и она прокатывается по спине, отдаваясь в каждом нерве. Вообще в каждом. И что это сейчас было?

Чуть помешкав, фермер кладет джинсы на прилавок и подталкивает их ко мне.

— Они не подходят, но когда я попытался их снять, то нечаянно порвал. — Он опускает голову. — Я заплачу.

А, вот почему он так смутился.

— Это необязательно.

— Пожалуйста, скажите сколько.

Упомянутые джинсы — просто старая тряпка, потрепанная, выцветшая и залатанная.

— Пять долларов.

Фермер явно мне не верит и кладет на прилавок двадцатку.

— Остальное — компенсация за беспорядок, мэм. Прошу прощения.

Как и в прошлые три раза, когда он являлся за джинсами в комиссионку, где я работаю, прежде чем уйти, он на миг замирает и смотрит на меня так, будто хочет что-то сказать.

Может, познакомиться. Может, попросить мой номер телефона.

С одной стороны, я и сама не против.

С другой, пусть лучше не просит, ведь мне придется ему отказать.

Пятимесячный младенец, спящий в крохотной подсобке, — гарантия того, что ни на какое свидание я не пойду. Спасибо, что мне вообще разрешили брать сына с собой на работу.

Спасибо, что владельцы — пожилая пара — позволяют мне выставлять на витрине свои перешитые вещи и не забирают вырученные за них деньги. Еще хозяева идут навстречу, если мне нужно отлучиться ради Сонни, например сводить его к педиатру или полечить простуду. Здесь не жалуют незваных гостей из крупных городов, так что да, мне повезло.

Надеяться на что-то большее было бы просто эгоистично.