Утро началось с ритуала. Когда повар раздавал завтрак, Горн, хромая заметнее, чем вечером, стоял в стороне. Его свиные глазки, обычно презрительно-ленивые, были острыми и полными немой ярости. Он смотрел на меня, но не прямо — боком, искоса, как дикий кабан, высматривающий охотника в кустах. Когда очередь дошла до меня, и повар, привычно кивнув, положил в мою миску порцию с куском мяса, Горн не шелохнулся. Не посмел. Он только сглотнул, и его челюсть напряглась так, что выступили желваки.

Я взял миску и прошёл к своему месту у дальней стены, спиной к бревнам. Я не стал есть сразу. Я поставил миску перед собой, сел, скрестив ноги, и начал методично, маленькими кусочками, поглощать пищу. Каждое движение было медленным, осознанным. Я не просто ел. Я демонстрировал контроль. Спокойствие. Право на эту еду.

Горн, получив свою обычную порцию (без добавки), устроился со своими прихвостнями у центрального столба. Но его обычный громкий смех и похабные шутки отсутствовали. Он ел молча, угрюмо, и лишь изредка бросал в мою сторону взгляды, в которых кипела ненависть, перемешанная с животным страхом. Он боялся не меня. Он боялся неизвестности. Он не мог понять, что произошло у колодца. Как этот тщедушный шнырь смог его одолеть? Магия? Удача? Он ломал свою примитивную голову и не находил ответа. А что нельзя понять — того нужно бояться.

Кинт и Борк, как два преданных, но не очень умных пса, чувствовали настроение хозяина. Они тоже замолчали, перешёптываясь между собой и поглядывая то на Горна, то на меня. В их взглядах не было ненависти — только пугливая осторожность и вопрос. Они были инструментами. И инструмент, который не понимает, как работает, становится ненадёжным. Горн терял не только авторитет, но и уверенность своей «свиты».

Другие «старшие» в бараке, те двое, что не входили в клику Горна (один — мрачный детина по прозвищу Пень, другой — старый, седой солдат с одной рукой, звали его Дед), тоже заметили перемену. Пень наблюдал за происходящим с каменным, невыразительным лицом, но в его маленьких глазках мелькал холодный, оценивающий интерес. Дед, обычно погружённый в свои мысли или в починку какой-нибудь мелочи, пару раз поднял голову и посмотрел на меня долгим, проницательным взглядом, будто пытаясь разглядеть что-то под личиной. Они не были друзьями Горна. Они просто существовали в одной экосистеме. И теперь экосистема дала трещину. Они изучали новую переменную. Меня.

Но самое интересное происходило на «нижнем уровне». Среди шнырей.

Элви, Гендль и Ян сбились в кучку, стараясь быть как можно незаметнее. Но их глаза постоянно бегали в мою сторону. Вчерашняя сцена с избиением Элви и сегодняшняя немота Горна складывались у них в голове в неполную, но интригующую картинку. Они не знали, что случилось. Но они видели результат. Горн боялся. Или, по крайней мере, избегал. А раз сильный боится — значит, есть причина. И эта причина сидела в углу и спокойно доедала свою кашу.

Я ловил их взгляды, но не отвечал на них. Не кивал, не подмигивал. Любой знак мог быть истолкован как вызов или слабость. Я должен был оставаться нейтральной силой. Загадкой. Точкой притяжения, которая ничего не требует, но многое предлагает одним своим существованием.

День прошёл в этом напряжённом молчании. На плацу Виган, заметив хромоту Горна, спросил, что случилось. Горн буркнул что-то про «споткнулся о ведро». Виган посмотрел на него с явным недоверием, потом его взгляд скользнул по мне. Я стоял в строю, глаза в землю, идеальный солдат. Виган ничего не сказал, но в его глазах мелькнула тень мысли. Он что-то заподозрил.

Работы после обеда были распределены. Меня, к моей внутренней ухмылке, поставили с Элвием чистить ту же выгребную яму. Видимо, кто-то (Горн?) надеялся, что вонь и унижение вернут статус-кво. Ошибка.

Работая, я наконец заговорил с Элви. Не о вчерашнем, не о Горне.

— Спина болит? — спросил я, не глядя на него, погружая лопату в зловонную жижу.

Он вздрогнул, потом кивнул.

— Дёготь нашёл?

— Н… намазал. Спасибо.

— Не за что. Само пройдёт. Главное — инфекцию не занести. — Я сделал паузу, перебрасывая комья на кучу. — Ты из какой деревни?

Разговор о чём-то отстранённом, безопасном. Обычный человеческий разговор, который здесь был редкостью.

Элви, сначала удивлённый, постепенно разговорился. Он был из дальнего хутора, за рекой. Отец погиб на охоте, мать одна тянула его и двух сестёр. Пришёл набор — или сын идёт в солдаты, или семью обложат неподъёмным налогом.

— А ты? — робко спросил он в конце.

— Из-под Крутогорья, — ответил я, используя воспоминания Лирэна. — Та же история.

Это создавало связь. Общую судьбу. Не дружбу ещё, но понимание. Мы были одним и тем же расходным материалом в этой мясорубке. Просто я, судя по всему, оказался материалом чуть более… упругим.

Вечером, за ужином, случилось то, что окончательно обозначило сдвиг.

Мы сидели на своих местах. Горн, Кинт и Борк — у своего столба, поглощая пищу с мрачным видом. Мы, шныри, — по своим углам. Я уже заканчивал свою порцию, когда мимо меня, якобы направляясь вылить остатки воды, прошёл Элви. Он слегка споткнулся (или сделал вид), и из его рукава в мою почти пустую миску с похлёбкой упал небольшой, жирный, явно украденный кусок сала. Он упал беззвучно, будто его там и ждали.

Элви даже не взглянул на меня. Он просто прошёл дальше, к двери, и выплеснул воду.

Я посмотрел на сало, плавающее в остатках похлёбки. Это был не подарок. Это был символ. Первый шаг к товариществу. Молчаливое признание. «Ты сильный. Ты можешь нас защитить. Мы с тобой». И одновременно — проверка. Посмотрю ли я на Горна? Поблагодарю ли громко? Выдам ли его?

Я поднял ложку, зачерпнул сало вместе с похлёбкой и съел. Не торопясь. Как будто так и было задумано. Потом доел всё дочиста, встал и пошёл мыть миску. Проходя мимо Элви, который уже вернулся на своё место, я кивнул ему. Один раз. Коротко. И всё.

Этого было достаточно. Его глаза блеснули.

Гендль и Ян наблюдали за этой немой пантомимой. Они переглянулись. На следующий день, во время работы на дровяном складе, Гендль, проходя мимо, незаметно сунул мне в руку кусок засохшего, но ещё съедобного сыра — пайку, которую он, видимо, копил. Я взял, не глядя, и сунул за пазуху. Кивок. Молчание.

Так родился негласный договор. Я ничего им не обещал. Они ничего не просили. Но между нами установилась связь. Связь обречённых, которые нашли в своём ряду того, кто смотрит не в землю, а вперёд. И кто, возможно, знает путь.

Горн видел эти микродвижения. Видел, как шныри, обычно разобщённые и запуганные, теперь обмениваются краткими взглядами, когда думают, что он не видит. Видел, как они чуть прямее держат спины, чуть быстрее выполняют работу. Это бесило его ещё больше, потому что было непонятно. Он мог бы избить Элви снова, но теперь это уже не было бы простым утверждением власти. Это был бы вызов мне. А он боялся этого вызова.

Поэтому он ограничился тем, что утром третьего дня, когда я получил свой паёк (целый и невредимый), он громко, на весь барак, сказал Кинту:

— Видишь, как некоторые жируют? Наверное, на стороне у барина сосёт.

Это была жалкая, словесная атака. Признак слабости. Я даже не обернулся. Просто продолжил есть.

Вечером того же дня сержант Виган вызвал меня. Не как провинившегося. Он стоял у своего коня, проверяя подкову.

— Лирэн, — сказал он, не глядя на меня. — Я помню, ты с моей Бурой возился. Камень вынул.

— Так точно, сержант.

— И с крысами у Борща разобрался.

Я молчал. Это был не вопрос.

Он наконец поднял на меня глаза. В них не было подозрения. Была усталость и какое-то сложное, смешанное чувство.

— Ты не похож на других шнырей.

— Я просто делаю, что должен, сержант. Чтобы выжить. И чтобы… — я сделал паузу, — чтобы не подвести.

Последние слова я произнёс с лёгким ударением. Не «не подвести тебя», а просто «не подвести». Как солдат. Он это уловил.

— Чтобы не подвести, нужно уметь больше, чем воду таскать, — сказал он тихо. — Завтра после муштры останешься. Покажу, как щит правильно держать. Один на один. Без этих идиотов.