Курышпай не сводил глаз с сына. Раньше он легко читал все его мысли, а сейчас все для него — загадка. Старика это так тревожило, что он часто в уме прикидывал,— а не бросить ли ему все и не уехать ли к старшему сыну в Семиречье? Тот слал ему письмо за письмом. «И на шайтан тебе сдалась эта пустая вымерзшая степь? — писал сын,— Родные тебя ждут, возвратись к себе на родину, пусть родной Узун-Агач увидит тебя снова на склоне твоих лет, как он видел твою молодость». Все это так, но Курышпай, сколько бы ни рвался, не может уехать отсюда никуда. И сына жалко оставлять, и к внуку привязался. А самое главное — завод. Многие годы он вдыхал жар его печей, завод окуривал его дымом, гарью, ослеплял огневыми фонтанами и, наконец, так прирос к его душе, что, если Курышпай день не побывает там, не поговорит с друзьями, ему и кусок хлеба в рот не полезет.

— Папа, папа идет! — крикнул Курышпай и толкнуя вперед Булата.— Иди, встречай.

Мальчик радостно побежал навстречу отцу, но Ораз не поцеловал его, не поднял на руки, как обычно. Он су нул ему утку и сказал:

— Это тебе.

Не обращая внимания на отца, пошел в дом.

«Великий аллах, что с ним такое приключилось? — думал старик.— Он и на сына глядеть не хочет! И все хмурится, как осеннее небо. Нет, надо все-таки пойти посмотреть...»

Старик уже поднялся со скамейки, но вдруг со стороны улицы ему крикнули:

— Вам телеграмма-молния, распишитесь.

Он поглядел: за забором стояла девочка-почтальон и протягивала ему телеграмму. Он распечатал, прочел ее и засмеялся от радости: «Выезжаю Аскар».

Кто говорит, что воскрешения из мертвых не бывает? Что мертвые — мертвы навеки? Вот только что произошло перед его глазами чудо воскрешения! Даже не перескажешь, пожалуй, через какие муки прошел этот парень — тот самый, который сообщает о своем выезде. От целого рода уцелело только двое. Он и его племянница — Дамеш.

...Курышпай зашел в дом, повесил на крючок войлочную шляпу, которую надевал всегда, когда хоть на минуту выходил из дому, и осторожно заглянул в комнату Дамеш.

Дочка сидела за столом, перед ней были чертежи, она смотрела на них и думала. Только сейчас Курышпай заметил, как она изменилась — осунулась, побледнела, глаза запали. Она увидела старика и улыбнулась.

Он подошел, положил ей руку на плечо. .

— Дедушка,— сказала Дамеш,— вот посмотрите. Это чертеж того, что происходит в мартене в момент выдачи стали. Разбираетесь в чертеже?

— Отлично, доченька,— сказал старик, ласково глядя на нее.— Ну-ну?

— Так вот,— продолжала она,— быстрота выплавки стали, как мы говорим, прямо пропорциональна температуре печи, то есть чем печь горячее, тем выплавка быстрее... Тут и объяснять нечего... Но слушайте дальше. Чтобы разогреть печь до нужной температуры, обычно

сжигаем газ. Но, как вы знаете, газ горит очень хорошо, жарким синим пламенем, и все же сталь плавится за восемь-девять часов, но ведь это очень большой срок, девять часов — полторы смены. Так вот что я надумала. Чтобы выиграть время, надо продувать печь не просто сжатым воздухом, а смесью воздуха и пара.

— Это зачем же? — спросил Курышпай.— Ведь пар- вода, а вода — огонь гасит.

— Так ведь то вода гасит, а не пар...— сказала Дамеш.— Одним словом, времени мы сэкономим много. Сталь я выдам сперва за семь, а потом и за шесть часов, то есть сэкономлю два часа! Представляете, что это даст заводу? Каир говорит, что для испытания нового способа надо много денег, придется построить, говорит он, совершенно новое компрессорное оборудование, а я вот подсчитала и вышло, что хотя и придется раз потратиться, но все затраты будут возвращены заводу через один-два месяца.

Дамеш поднялась с места и в волнении прошлась по комнате.

Старик задумчиво покачал головой.

— Не знаю, что тебе и сказать. Давать сталь за шесть часов — это, конечно, большое дело. И ты говоришь, Каир жмется? Боится затрат?

Дамеш пожала плечами.

— Да его не поймешь, не говорит ни да ни нет. Его Мусеке настраивает.

Курышпай достал из кармана трубку, кисет, раскрыл его и вынул оттуда щепотку табака.

— Не знаю,— повторил он снова, набивая трубку желтыми заскорузлыми пальцами.— Право, не знаю! Без Мусеке Каир шагу не шагнет. Это, конечно, так!

Он закурил.

— А сейчас как с твоим проектом?

— Сейчас они передали все материалы в технический отдел.

— Там ведь Платон Сидорович сидит? — покачал головой старик.— Хороший человек, безобидный! — И Курышпай глубоко затянулся.

— В том-то и дело,— рассмеялась Дамеш,— что уж слишком безобидный! Такой безобидный, что без Мусеке тоже шагу не шагнет. Что тот ему скажет, то он и будет делать.

Неожиданно Курышпай встал с места и полез в карман.

— А я тебе подарок принес,— сказал он и протянул телеграмму.

Дамеш взглянула на нее, ахнула и бросилась старику на шею.

— Дядя едет! Боже мой, какая радость,— повторяла она, целуя старика то в голову, то в шею.

— Вот тебе и радость,— сказал Курышпай поучительно.— Всегда меня слушай. А хотела туда ехать сама../ Я же сказал, пошли деньги и жди. Он сам к тебе приедет» Видишь, так оно и вышло/

Действительно, так оно и вышло. Врач Аскар Сагатов возвращался на родину.

Дамеш думала об этом и днем дома, и на заводе во время ночной смены.

Ночью ее воображение и память всегда работали особенно обостренно. Она слабо помнила лицо дяди. Правда, когда смотрела на желтую выцветшую карточку с потрепанными краями, что хранилась у Курышпая, что- то всплывало в ее памяти, но только она отходила от фотографии, все пропадало снова.

На большой групповой фотографии сняты были делегаты краевой партийной конференции 1929 года. Отец и мать в центре. Фотография скверная, тусклая, но все-таки можно разобрать, что у отца продолговатое лицо, густые брови, сросшиеся на переносице, и прямой нос. Две глубокие кривые складки легли у рта. Лицо смуглое, очевидно, сильно загорелое, худое. Вот таким Дамеш н представляет лицо дяди, ведь это их наследственные черты — густые сросшиеся брови, прямой нос и продолговатый овал лица. Нос у Дамеш тоже очень прямой, а брови хотя и не срастаются на переносице, но тоже густые и черные. Она помнила, как дядя Аскар разглаживал пальцами ее брови и приговаривал:

— Единственная радость ты моя! Метисочка ты моя хорошая,— и целовал ее то в лоб, то в щеку, то в брови.

И вот в один прекрасный день дядя пропал, как в воду канул. Однажды, когда Дамеш с коньками под мышкой бежала на озеро, ей встретилась врач Айша Байжанова (тогда еще Байжанова, за Муслима она вышла

позднее) и подозвала ее к себе, Дамеш подбежала. Айша обняла ее за плечи и сказала тихо и печально:

— Дамеш, ты мужественная девочка! Сегодня арестовали твоего дядю. Его взяли прямо из амбулатории.

Я встретила его в коридоре. Он велел тебе передать, чтобы ты была умницей, не плакала и не убивалась. Скоро все выяснится.

В тот год стояла суровая зима. На следующее же утро Дамеш оделась потеплее — черную доху с большим воротником и красную шапочку-ушанку — и пошла в тюрьму с передачей. Она знала, ждать придется долго, может быть, до вечера. Так оно и случилось. Час проходил за часом, а она все стояла и стояла. Люди приходили и уходили, а с ней никто не хотел разговаривать. Несколько раз она стучалась в комендантское окошечко, но каждый раз ей отвечали:

— Подождите, вас вызовут.

Вызвали ее только вечером. Сутулый рослый казax с воспаленными глазами переворошил все, что было в ее сумке, ощупал по складкам белье, наконец все скомкал и засунул снова в сумку. Взял же он для передачи только табак и спички.

— Больше ничего не полагается, можешь идти,— приказал он.

Этого казаха — горбоносого, красноглазого с серым усталым лицом — Дамеш запомнила на всю жизнь. Недавно она встретила его на улице и остановилась пораженная. На нем было старенькое подержанное пальто, разбитые ботинки и старая порыжевшая мягкая шляпа. Потом ей рассказали: горбоносый живет на пенсии, работал одно время завхозом, но и там не удержался.