Пустая квартира с неубранной кроватью. Пустой холодильник. Тишина, в которой слишком громко звучат собственные мысли. Нет. Лучше остаться здесь.

Проконтролировать состояние Яны — она только сегодня очнулась из комы, первые сутки после пробуждения критические. Проверить реакцию Арсения на антибиотики — температуру, воспалительные маркеры, динамику хореи. Разобрать гору бумаг, которая накопилась за время моих отлучек в Москву Владимир и осталась лежать мёртвым грузом.

Работа. Рутина. Спасение от мыслей. К полуночи больница затихла.

Дневная суета улеглась, как пена в бокале с пивом. Коридоры опустели, только дежурные медсёстры бесшумно скользили между палатами — тени в белых халатах, призраки ночной смены. Где-то вдалеке тихо гудел лифт. За окном моросил дождь — мелкий, нудный, типично осенний.

Я сидел в ординаторской за столом, заваленным историями болезни. Жёлтый свет настольной лампы вырезал круг из темноты, и в этом круге лежали папки, бланки, распечатки анализов. За пределами круга — тьма. Метафора, блин. Прямо как в жизни.

Буквы расплывались перед глазами. Я третий раз перечитывал одну и ту же страницу — историю болезни какого-то мужика с аппендицитом — и не мог понять, о чём там написано. Слова были знакомыми, но смысл ускользал.

Может, всё-таки стоило пойти домой. Поспать хотя бы пару часов.

Дверь тихо скрипнула.

Я поднял голову, готовый огрызнуться на того, кто посмел нарушить мою бессмысленную бессонницу.

И замер.

На пороге стоял Шаповалов.

Он выглядел… как я, наверное. Измотанным, недоспавшим, но почему-то бодрствующим в три часа ночи. В руках — два бумажных стаканчика с кофе из больничного автомата. Того самого автомата, который выдавал что-то отдалённо напоминающее кофе, но только если очень сильно напрячь воображение.

— Чего домой не идёшь? — спросил он, ставя один стаканчик передо мной.

— Дел много, — я кивнул на стопку бумаг, которые не читал. — Да и… бессонница. Не уснул бы всё равно.

Я не хотел посвящать его в свои дела с Вероникой. Ни к чему это…

Шаповалов опустился в кресло напротив. Кресло скрипнуло под его весом — привычно, по-домашнему. Он сделал глоток кофе и поморщился.

— Гадость, — констатировал он. — Каждый раз думаю — ну, может, в этот раз автомат одумается, начнёт выдавать что-то приличное. И каждый раз — та же бурда. Картон, растворённый в горячей воде, с привкусом старых носков.

— Красочное описание, — я усмехнулся.

— У меня был хороший учитель литературы. Жаль, пошёл в школу, а не в писатели.

Мы помолчали. Я взял свой стаканчик, сделал глоток. Шаповалов был прав — гадость. Но горячая гадость, и это уже что-то.

— А вы? — спросил я. — Тоже бессонница?

Шаповалов не ответил сразу. Смотрел в свой стаканчик, как будто там было что-то интересное. Кофейная гуща, предсказывающая будущее. Или ответы на вопросы, которые он не решался задать.

— Не могу, — сказал он наконец. — Как представлю, что дом пустой…

Он запнулся.

— Алёна здесь. Мишка здесь. Идут на поправку, слава богу, но всё ещё здесь. А там, дома — четыре стены, тишина, и я один посреди этого всего. Хоть волком вой.

Я понимал.

Понимал лучше, чем он мог подумать. Может, не совсем так — у меня не было жены в больничной палате, не было сына, который чуть не умер от стекляшки. Но пустой дом, тишина, одиночество — это я знал. Это я переживал каждую ночь.

— Дом — он не там, где стены, — сказал я тихо. — Он там, где родные.

Шаповалов замер со стаканчиком у губ.

Посмотрел на меня — долго, внимательно. Как будто впервые увидел. Как будто я сказал что-то неожиданное, что-то, о чём он сам думал, но не мог сформулировать.

— Никогда не думал об этом… вот так, — произнёс он медленно. — А ведь ты прав. Абсолютно прав.

Он повернулся к двери, к тёмному коридору, который уходил куда-то вглубь больницы. Где-то там, за несколькими поворотами и лестничными пролётами, находились палаты с его женой и сыном.

— Они здесь, — сказал он, уже больше для себя, чем для меня. — И я здесь себя чувствую… спокойнее. Правильнее. Как дома. Даже в этой дурацкой ординаторской, с этим дерьмовым кофе и скрипучим креслом. Потому что они — рядом. За стеной. Дышат. Живут.

Он сделал паузу.

— Поэтому, пока они здесь — я тоже буду здесь. Каждую ночь, если понадобится. Зато Кобрук довольна будет.

Мы помолчали.

Между нами повисла та особая тишина, которая бывает между людьми, которые понимают друг друга без слов. Не тишина неловкости или отчуждения — тишина близости. Тишина, в которой не нужно ничего объяснять.

Мы больше не были просто коллегами. Не были начальником и подчинённым. Мы были… товарищами. Двумя мужиками, которые прячутся от пустоты в работе и в присутствии тех, кто им дорог.

— Ладно, — Шаповалов тряхнул головой, отгоняя меланхолию. Его голос снова стал деловым, собранным. — Хватит философии. Давай по делу. По нашему гимнасту. Что имеем?

Я отложил нечитаемые бумаги и сосредоточился.

— Прошло двенадцать часов с начала терапии, — начал я. — Два введения цефтриаксона, два введения ванкомицина. Мощная комбинация, должна была накрыть почти всё.

— И? Результаты?

— Температура — тридцать восемь и три.

— Была?

— Тридцать восемь и пять.

Шаповалов нахмурился.

— Две десятых. Это в пределах погрешности термометра.

— Именно, — я кивнул. — Считай — без изменений.

— А хорея?

— Тоже без изменений. Парень всё ещё дёргается как марионетка. Диазепам снимает остроту, но как только заканчивается действие — всё возвращается.

Шаповалов откинулся в кресле и потёр подбородок.

— Мне это не нравится, Илья.

— Мне тоже.

— При инфекционном эндокардите, если мы попали с антибиотиками, температура должна была хотя бы начать снижаться. Не обязательно до нормы — бактерии не сдаются за один день — но тренд должен был появиться. Хоть какой-то тренд вниз.

— А тренда нет.

— А тренда нет, — повторил он. — Что это значит?

Я задумался, перебирая варианты.

— Может, антибиотики не те. Резистентный штамм.

— Возможно. Но цефтриаксон плюс ванкомицин — это очень широкий охват. Очень. Чтобы устоять против такой комбинации, бактерия должна быть каким-то суперзлодеем из кошмаров инфекциониста.

— Может, посевы что-то покажут.

— Когда будут готовы?

— Завтра к вечеру. Предварительные — утром.

Шаповалов кивнул.

— Ждём. Но… — он посмотрел на меня. — Что ещё может быть? Если это не инфекция?

Я откинулся на спинку стула.

— Картина была слишком классической, — сказал я медленно. — Слишком идеальной. Ангина, латентный период, хорея, поражение клапанов. Все симптомы на месте, все анализы сходятся. Прямо по методичке.

— И что?

— В жизни так почти не бывает. Когда всё настолько очевидно, когда все симптомы складываются в идеальную картину… обычно это значит, что мы что-то упускаем. Что болезнь маскируется. Прячется за чужой личиной.

— Маскарад, — Шаповалов прищурился.

— Именно. Маскарад.

Он помолчал, переваривая.

Потом поставил стаканчик на стол и взял чистый лист бумаги из стопки на краю.

— Хорошо, — сказал он. — Давай забудем на минуту про эндокардит. Выбросим его из головы. Какие ещё болезни могут дать хорею и лихорадку у молодого парня? Давай думать с нуля. Вместе.

Это было… непривычно. Шаповалов — заведующий отделением, мой наставник, человек с тридцатилетним опытом — предлагал думать вместе. Не как учитель с учеником, не как начальник с подчинённым. Как равные. Как партнёры.

Я оценил это. Молча, но оценил.

— Системная красная волчанка, — начал я. — Аутоиммунное заболевание. Может поражать мозг, вызывая хорею. Может поражать сердце. Может давать лихорадку.

Шаповалов записал.

— Но волчанка — это болезнь молодых женщин, — продолжил я. — Соотношение девять к одному. У парня — маловероятно, хотя не исключено.