Сейчас. Самый важный момент.

Не просто осмотреть пациентку. А установить правила. Создать рабочую атмосферу. Я не могу работать, когда на моих коллег кричат. И я не могу работать с пациентом (а граф сейчас именно пациент), который не уважает лекаря.

Это не гордость. Это профессиональная необходимость. Он должен понять, что с этого момента главный здесь — я.

Тишина.

Мышкин смотрел на меня выпученными глазами. Кобрук схватила меня за локоть, зашипела:

— Илья! Прекрати! Не усугубляй! Мы же почти прорвались!

Я не повернулся.

— Двуногий! — ликовал Фырк в моей голове. — Так их! Так! Поставь аристократа на место! Покажи ему, где раки зимуют! Ты мой герой! Я сейчас от восторга штаны обмочу… если бы они у меня были!

Граф Минеев смотрел на меня. Я видел, как на его лице проносится буря эмоций.

Сначала — непонимание. Полное, абсолютное непонимание. Этот… этот лекаришка смеет ему приказывать? Ему, графу Минееву?

Потом — ярость. Он сжал кулаки. Побагровел снова. Сделал шаг ко мне. Челюсть выдвинулась вперёд.

Я не отступил. Не отвёл взгляд.

И тогда он посмотрел на закрытую дверь реанимации. Туда, где лежала его жена. Опутанная проводами. Умирающая. И ярость… сдулась. Как проколотый воздушный шар. Ушла из его лица, из его позы.

Осталось только отчаяние. Вот она, точка перелома. Любовь к жене снова оказалась сильнее родовой гордыни. Он сломался. Теперь он готов слушать. Теперь он готов лечиться. Граф сделал глубокий, судорожный вдох. Плечи опустились. И он сдался.

Медленно, тяжело, как старик, он подошёл к Кобрук и Мышкину. Встал перед ними. Смотрел не на них — куда-то в стену.

— Прошу… — голос был глухим, хриплым, еле слышным, — … меня извинить, господа лекари.

Слова давались ему с трудом. Каждое — как камень. Но он их произнёс.

Кобрук тут же засуетилась:

— Что вы, ваше сиятельство! Мы всё понимаем! Нервы, стресс…

Мышкин кивал:

— Разумеется, граф. Никаких обид…

Граф не слушал их. Он смотрел на меня. Молча. С немым вопросом в глазах.

«Доволен?»

Я коротко кивнул. Без злорадства и триумфа. Просто — принял. Правила установлены. Теперь можно работать.

— Теперь ведите, — сказал я.

Палата интенсивной терапии встретила нас тихим гудением аппаратуры и резким запахом антисептика. Антисептик — это фасад. Под ним — другое. Металлический оттенок гемоглобина. Сладковатый, аммиачный дух уремии — почки не работают. И что-то еще… гнилостное. Некроз? Инфекция?

Анна Минеева лежала на высокой функциональной кровати в центре палаты.

Первое впечатление — паутина. Паутина проводов, трубок, катетеров, которая опутывала её тело. Капельница на штативе. Назогастральный зонд. Мочевой катетер — мешок под кроватью наполовину заполнен тёмной, почти чёрной мочой. Электроды кардиомонитора.

Я зафиксировал взгляд на массивной машине у изголовья Диализатор. Значит, анурия продолжается. Моча в мешке темная — миоглобин? Продукты распада? Кровотечение было массивным.

Я остановился у порога. Охватил картину одним взглядом.

Женщина лет сорока пяти. Когда-то — наверное — красивая. Сейчас — бледная, одутловатая. Отёки исказили черты лица, превратили его в маску. Кожа — желтоватая, с землистым оттенком. Губы — сухие, потрескавшиеся.

Без сознания.

— М-да, двуногий, — вздохнул Фырк, и в его голосе впервые за долгое время было сочувствие. — Тут работы непочатый край. Она похожа на утопленницу, которую только что из реки вытащили. Плохи ее дела.

Монитор над кроватью показывал цифры. Пульс — 92, ритм синусовый, но с редкими экстрасистолами. Давление — 90/60, низковато, но не критично. Сатурация — 96%, на кислороде через назальные канюли.

— Как видите, господин Разумовский…

Ерасов. Конечно. Он проскользнул в палату следом за нами, как тень. Как таракан, который всегда находит щель.

— … состояние пациентки тяжёлое, но стабильное.

Он встал рядом со мной, сложив руки на груди. Поза лектора перед студентами. Голос — профессорский, снисходительный.

— Мы проводим всю необходимую терапию согласно протоколу. Диализ каждые двенадцать часов, оптимизированный режим ультрафильтрации. Гемостатическая терапия — транексамовая кислота, этамзилат, свежезамороженная плазма. Инфузионная поддержка, коррекция электролитов…

Я не слушал.

Белый шум. Он не лечит. Просто озвучивает протокол. Зачитывает инструкцию к сложному прибору, не понимая, почему тот не работает. Для него это набор симптомов, которые нужно купировать.

Я подошёл к кровати. Наклонился ближе. Глаза. Я осторожно приподнял веко.

Иктеричность склер. Желтуха. Значит, билирубин высокий. Печень. Она тоже в игре. Вялая реакция зрачка — гипоксия? Интоксикация? Бледность конъюнктив — анемия. Ожидаемо при такой кровопотере.

Кожа. Я взял руку пациентки — холодная, влажная, с неприятным, восковым оттенком.

Холодная, липкая. Периферический спазм сосудов. Шок? Линии Мюрке на ногтях — белок уходит из крови, гипоальбуминемия. Петехии на предплечьях — тромбоциты на нуле. ДВС-синдром в полный рост.

— … и, разумеется, мы консультировались с лучшими специалистами области, — продолжал бубнить Ерасов за моей спиной. — Консилиум был единодушен в оценке ситуации. К сожалению, прогноз неблагоприятный, учитывая ятрогенный характер поражения…

Я осторожно приподнял одеяло. Пальпировал живот.

Вздут. Напряжен. Болезненность даже в седации. Печень увеличена. Селезенка пальпируется — портальная гипертензия? Асцит? Нужно перкутировать. Картина не сходится.

— … рассматриваем возможность трансплантации почки в отдалённой перспективе, если удастся стабилизировать состояние, — Ерасов не унимался. — Хотя, учитывая тяжесть полиорганного поражения, шансы, к сожалению, минимальны. Это печальный, но закономерный результат безответственного экспериментаторства…

Я включил Сонар.

Мир вокруг потускнел. А тело пациентки вспыхнуло.

Сложная карта систем и органов развернулась передо мной. Сердце — пульсирующий красный узел, работает на пределе. Лёгкие — два розовых облака, застойные.

Почки…

Тёмные пятна. Почти чёрные. Как угольки. Свечение еле теплится — процентов десять функции. Они мертвы. Печень. Тусклая, но не мёртвая. Вторичное поражение.

Кишечник…

Я нахмурился. Он светился странно. Не так, как при обычном кровотечении. Там было что-то… чужеродное. Какие-то тёмные нити, проходящие сквозь стенку. Как паутина. Как грибница.

«Что это, черт возьми? Это не похоже на язвы. Не похоже на кровотечение из сосудов. Это… что-то прорастает сквозь стенку. Инфильтрация. Но чем?»

— Фырк, — мысленно позвал я. — Иди сюда. Посмотри.

Бурундук соскочил с моего плеча на кровать. Его маленькое тельце прошло сквозь одеяло. Глаза Фырка вспыхнули золотом.

— Сейчас, двуногий, сейчас…

Он замер над телом пациентки.

— Странно, — пробормотал он. — Очень странно.

— Что видишь?

— Двуногий, тут что-то очень злое. Почки убиты. Но не скальпелем. Их словно… высушили изнутри. Как будто всю жизненную силу высосали.

Он пробежался по телу.

— А в кишках… да, вижу. Гадость какая-то. Похоже на плесень. Но не плесень. Живое. И очень, очень голодное. Оно жрет ее сосуды изнутри!

— … и, разумеется, мы рассматриваем все возможные варианты, — всё ещё бубнил Ерасов. — Хотя, честно говоря, при таком уровне повреждения органов прогноз крайне неблагоприятный. Это печальный урок для всех нас — нельзя ставить амбиции выше жизни пациента…

— Выйдите, — я произнёс это, не оборачиваясь. Ровным, спокойным тоном.

Пауза.

— Что? — голос Ерасова дрогнул. — Как вы смеете…

— Выйдите из палаты, — я всё ещё смотрел на пациентку. — Вы мне мешаете.

Он — помеха. Информационный мусор. Он мешает мне думать. Я не могу одновременно слушать его бред и анализировать данные от Сонара. Он должен уйти. Немедленно.

— Да кто вы такой⁈ — в голосе Ерасова прорезалась истерика. — Это моя пациентка! Мой протокол! Моя больница! Я — профессор, заведующий кафедрой! А вы — никто! Выскочка из провинции! Я требую…