— Суд принимает к сведению позицию подсудимого, — произнёс он наконец. — Переходим к оглашению приговора.

Он взял в руки деревянный молоток — тяжёлый, отполированный временем и тысячами ударов — и занёс его над столом.

Шаповалов закрыла глаза.

Молоток замер в воздухе.

И в этот момент тяжёлые двери зала с грохотом распахнулись.

— СТОЙТЕ!

Крик разорвал тишину, как молния разрывает ночное небо, и все головы повернулись к дверям — судья, секретарь, охранники, зрители, сам Шаповалов.

На пороге стоял человек.

Молодой. Измотанный. В измятом больничном халате, накинутом поверх обычной одежды. Волосы растрёпаны, под глазами — тёмные круги, на щеках — двухдневная щетина. Вид у него был такой, словно он только что вырвался из ада и пробежал марафон по дороге сюда.

В руке он сжимал пачку бумаг.

— Кто вы такой⁈ — судья опустил молоток и смотрел на пришельца с выражением крайнего неудовольствия. — Как вы смеете прерывать заседание суда⁈

— Меня зовут Илья Разумовский, — человек в дверях говорил быстро, чётко, не давая себя перебить. — Мастер-Целитель Гильдии. И у меня есть доказательства того, что подсудимый Шаповалов невиновен.

Зал взорвался шёпотом — изумлённым, недоверчивым, возмущённым. Судья ударил молотком по столу.

— Тишина! — рявкнул он. — Тишина в зале!

Он повернулся к Илье, и в его глазах появилось что-то похожее на интерес — холодный, расчётливый интерес человека, который повидал на своём веку многое и которого трудно удивить.

— Мастер Разумовский, — произнёс он медленно. — Я слышал это имя.

— Да, — Илья шагнул в зал. — И я тот человек, который провёл последние сутки, пытаясь найти настоящую причину болезни Анны Минеевой. И я её нашёл.

Он поднял бумаги.

— Это результаты токсикологического анализа. Они доказывают, что пациентка Минеева была отравлена. Хроническое отравление кадмием на протяжении трёх лет. Именно это — и только это — является причиной её состояния. Операция Шаповалова была безупречной и не имеет никакого отношения к осложнениям.

Судья смотрел на него долго, не мигая.

— Это серьёзное заявление, Мастер Разумовский. Очень серьёзное. У вас есть доказательства, помимо этих бумаг?

И тут за спиной Ильи, в проёме распахнутых дверей, появилась ещё одна фигура.

Граф Минеев.

Он вошёл в зал медленно, тяжело, как человек, несущий на плечах груз целого мира. Его лицо было каменной маской, но в глазах горел огонь — холодный, ледяной огонь человека, который пришёл исправить чудовищную ошибку.

— Ваша честь, — его голос был хриплым, но твёрдым. — Я — граф Алексей Минеев. Муж пострадавшей. И я пришёл сказать вам, что Мастер Разумовский говорит правду.

Шёпот в зале стал громче. Судья снова ударил молотком.

— Тишина! — Он посмотрел на графа. — Ваше сиятельство, вы понимаете, что говорите? Вы были главным обвинителем в этом деле!

Здание Суда. Владимир

Граф остановился посреди зала. Его лицо было каменной маской, но глаза — глаза горели тем холодным огнём, который Шаповалов видел в них несколько дней назад, когда граф требовал его крови.

Только теперь этот огонь был направлен не на него.

— Обстоятельства изменились, ваша честь, — голос графа был хриплым, словно он не спал несколько ночей подряд. — Я был… введён в заблуждение. Диагноз моей жены оказался неверным. Экспертизы, на которых строилось обвинение, — ложь.

Судья уставился на него так, словно граф только что объявил, что небо зелёное, а трава синяя.

— Ложь⁈ — он почти задохнулся от возмущения. — Три экспертизы от магистров Гильдии не могут быть ложью! Это невозможно! Это…

Шаповалов слушал этот разговор, и его мир медленно переворачивался с ног на голову.

Ложь. Граф назвал экспертизы ложью. Те самые экспертизы, которые Ерасов сам заказывал, которые оплачивал из своего кармана, которые использовал как дубину, чтобы размозжить ему голову.

Неужели Разумовский нашёл? Нашёл то, что он сам искал все эти дни в своей камере, перебирая в памяти каждую деталь операции, каждый показатель, каждый симптом? Нашёл ответ на вопрос, который не давал ему покоя: почему? Почему идеальная операция привела к такой катастрофе?

Шаповалов смотрел на Разумовского, на его измотанное лицо, на тёмные круги под глазами, на руки, которые слегка дрожали от усталости, — и чувствовал, как что-то внутри него, какой-то ледяной узел, который он носил в груди с момента ареста, начинает медленно таять.

Надежда.

Робкая, почти забытая, болезненная, как первый глоток воздуха после долгого пребывания под водой.

Что он задумал? Что в этих бумагах? Неужели… Разумовский двинулся вперед.

Что происходит? Что, во имя всего святого, здесь происходит?

Вокруг началась суета — стражники бросились к нему, пытаясь остановить незваных гостей, секретарь вскочил со своего места, роняя бумаги, кто-то в зале ахнул, кто-то вскрикнул. Судья, багровый от ярости, стучал молотком по столу с такой силой, что, казалось, вот-вот расколет дерево.

— Порядок в зале! — орал он. — Стража! Вывести посторонних!

Но Разумовский не собирался никуда уходить. Он шёл вперёд — уверенно, целеустремлённо, словно стража и не существовало, — и в его руке Шаповалов заметил пачку бумаг, которую молодой врач сжимал так, будто от неё зависела его жизнь.

Возможно, так оно и было.

Разумовский подошёл к судейскому столу — уверенно, без тени сомнения, словно это был не зал суда, а его собственная операционная, где он привык командовать и где его слово было законом.

— Позвольте предоставить доказательства, ваша честь, — сказал он, и его голос, несмотря на очевидную усталость, звучал твёрдо и чётко.

Судья посмотрел на него так, словно Разумовский был насекомым, которое осмелилось заползти на его обеденный стол.

— Слушание окончено! — отрезал он. — Суд готовился вынести приговор! Ваше вмешательство — грубейшее нарушение процедуры, и я…

— Слушание окончено, — перебил его Разумовский, и в его голосе появилась нотка, которую Шаповалов слышал раньше — в операционной, когда что-то шло не по плану и нужно было принимать решения за доли секунды. — Но приговор ещё не вынесен. Согласно статье сто четырнадцать Устава Гильдии Целителей, новые, особо важные обстоятельства могут быть представлены суду вплоть до момента официального оглашения вердикта. Молоток ещё не ударил, ваша честь. Технически, я успел.

Шаповалов чуть не рассмеялся — впервые за много дней.

«Откуда он знает Устав? — пронеслось в голове. — Этот мальчишка… нет, этот человек… он не перестаёт меня удивлять. Он знает Устав лучше, чем я сам, хотя я читал его десятки раз за свою карьеру».

Судья открыл рот, чтобы возразить, потом закрыл его. Он явно пытался вспомнить текст статьи, на которую ссылался Разумовский, и по его лицу было видно, что он не мог найти изъяна в этой логике.

— Это… это неслыханно… — пробормотал он, но в его голосе уже не было прежней уверенности.

— Это закон, — ответил Разумовский спокойно. — Тот самый закон, который вы поклялись защищать, надевая эту мантию.

Пауза. Судья смотрел на молодого лекаря, и Шаповалов видел, как в его глазах борются разные эмоции — ярость, растерянность, страх, расчёт. Он понимал, что проиграл этот раунд, но не хотел признавать поражение.

А потом судья бросил взгляд на графа Минеева — быстрый, почти незаметный, — и что-то в его лице изменилось.

— Хорошо, — сказал он сквозь зубы. — Суд… примет к рассмотрению новые доказательства.

Разумовский кивнул и положил на стол пухлую папку — толстую, потрёпанную, с торчащими из неё листами бумаги.

Проходя мимо скамьи подсудимых, он на секунду встретился взглядом с Шаповаловым. И подмигнул.

Этот простой, почти мальчишеский жест пробил броню, которую Шаповалов выстраивал вокруг себя последние дни. Он почувствовал, как защипало в глазах, как горло сжалось от эмоций, которые он так долго сдерживал.