Почки. Печень. Селезёнка. Сердце. Кожа. Глаза. Суставы.

Что поражает всё это одновременно? Что может прятаться годами, маскируясь под усталость и возрастные изменения, а потом вдруг обрушиться лавиной?

Стук в дверь вырвал меня из размышлений.

— Войдите, — сказал я, не поворачиваясь.

Дверь открылась, и в кабинет шагнул граф Минеев.

Выглядел он ещё хуже, чем несколько часов назад, — лицо серое, осунувшееся, под глазами залегли тени, которые не скрыл бы никакой грим. Галстук отсутствовал, ворот рубашки был расстёгнут, а в волосах, обычно идеально уложенных, виднелись седые пряди, которых я раньше не замечал.

— Ну что? — спросил он с порога, и в его голосе я услышал то же отчаянное нетерпение, которое слышу от родственников в приёмном покое, когда они ждут новостей о близком человеке. — Нашли что-нибудь?

Я помедлил, взвешивая слова, потому что в такие моменты важно не дать ложную надежду, но и не убить последнюю.

— Пока нет. Не полностью.

Он шагнул в кабинет, остановился напротив стола, глядя на меня сверху вниз.

— Но?

— Но я могу сказать одно с абсолютной уверенностью, — я посмотрел ему прямо в глаза, потому что некоторые вещи нужно говорить именно так, глаза в глаза, чтобы человек понял, что это не утешение и не дипломатия, а правда. — В том, что случилось с вашей женой, нет ни капли вины хирурга Шаповалова.

Граф застыл.

— Операция была проведена безупречно, — продолжал я. — Я изучил протокол, посмотрел видеозапись — да, она сохранилась в архиве, — и могу сказать, что Игорь Степанович всё сделал правильно. То, что произошло с вашей женой потом — почечная недостаточность, кровотечение, всё остальное — это результат чего-то другого. Чего-то, что началось задолго до того, как она попала на операционный стол. Возможно, за годы до этого.

Я ждал, что граф скажет: «Тогда отпустите его, снимите обвинения, признайте ошибку». Это было бы логично. Это было бы справедливо.

Но он сказал другое.

— Это установит суд, — его голос стал холодным, жёстким, как лёд на зимней реке. — А пока он остаётся под стражей. Пока вы не докажете мне — не предположите, не выскажете мнение, а докажете, — что случилось на самом деле.

Он повернулся к двери.

— Предварительное слушание состоится завтра. Так что поторопитесь. Найдите того, кто это сделал, Разумовский. Найдите настоящего виновника. И тогда — только тогда — мы поговорим о вашем Шаповалове.

Дверь закрылась за ним с мягким щелчком.

Я сидел неподвижно, глядя на закрытую дверь, и думал о том, что слова о невиновности Шаповалова что-то изменят. Для графа Игорь Степанович был не человеком — он был заложником, гарантией того, что я буду искать, буду стараться, буду работать день и ночь. Инструментом давления, рычагом управления.

Деньги. Власть. Связи. В этом мире они решали всё — или почти всё.

— Двуногий…

Голос Фырка раздался откуда-то сбоку, и я повернул голову. Бурундук сидел на спинке соседнего кресла, нервно подёргивая хвостом и как-то странно поводя носом, словно принюхивался к чему-то невидимому.

— Что? — спросил я устало.

— Странная штука, — сказал Фырк, и в его голосе не было обычной язвительности — только озадаченность и что-то похожее на тревогу. — Мы здесь уже почти целый день торчим. Столько шума было — аристократы, инквизиторы, скандалы, крики на весь коридор…

— И что?

— А то, что я до сих пор не почувствовал местного духа-хранителя.

Кабинет погрузился в тишину после ухода графа, и эта тишина давила на меня. Давила на плечи, на веки, на мысли, которые ворочались в голове, словно жернова, перемалывающие одни и те же факты снова и снова, но так и не производящие ничего похожего на муку истины.

Я сидел за столом, заваленным бумагами, и смотрел в одну точку — на экран компьютера, где застыло изображение КТ-скана, серые и белые тени органов, которые я изучил уже наизусть, но которые упорно отказывались выдавать свой секрет.

— Двуногий, — голос Фырка вернул меня к реальности, и я повернул голову, обнаружив бурундука на краю стола, где он сидел, нервно подёргивая хвостом и глядя на меня с выражением, которое я бы назвал тревожным, если бы речь шла о человеке. — Ты меня вообще слушаешь? Я тебе уже минуту рассказываю про духа-хранителя, а ты пялишься в стену, как… как… — он поискал подходящее сравнение, — как кот на закрытую дверь.

— Извини, — я потёр глаза, которые горели от усталости. — Задумался. Ты серьёзно насчёт духа-хранителя? Это действительно важно, или ты просто ищешь повод отвлечься от медицинских терминов?

Фырк фыркнул — в буквальном смысле, оправдывая данное ему имя — и его шерсть на загривке слегка приподнялась от возмущения.

— Абсолютно серьёзно! Я чувствую других духов так же, как ты чувствуешь пульс под пальцами или слышишь хрипы в лёгких. Это не фантазия и не суеверие — это реальность астрального мира, которую ты, со всеми твоими медицинскими знаниями, просто не способен воспринять напрямую.

Он спрыгнул со стола и пробежался по бумагам, оставляя на них крошечные следы, видимые только мне.

— Мы не друзья, нет, но я чувствую их присутствие обычно.

Фырк остановился и посмотрел на меня, и в его маленьких глазках-бусинках я увидел что-то похожее на настоящий страх.

— А здесь — ничего. Пустота. Жуткая и противоестественная тишина. Как будто я оглох на астральное ухо. Или как будто… — он помедлил, подбирая слова, — как будто кто-то специально вычистил это место.

Я откинулся на спинку кресла, пытаясь осмыслить то, что он говорил. В моей прежней жизни — в том мире, откуда я пришёл — подобные разговоры показались бы бредом сумасшедшего или сюжетом дешёвого фэнтези. Но здесь, в этом мире, где магия была такой же реальностью, как электричество или гравитация, слова Фырка имели вес.

— Ты знаешь других хранителей лично? — спросил я. — Общаешься с ними?

Фырк издал звук, похожий на смешок.

— Лично? Нет, что ты. Мы, духи-хранители, каждый на своей территории, каждый метит свои границы, каждый знает, что где-то рядом есть другие, но на чаепития мы не собираемся и в гости друг к другу не ходим. Короче, мы все знакомы… так сказать, за глаза. Ну по крайней мере точно все виделись на советах… В общем неважно, двуногий! Не допытывай меня с этим, все равно не расскажу!

Он снова огляделся по сторонам, и его хвост нервно дёрнулся.

— Здесь я не чувствую ничего. И это неправильно, двуногий. Это очень, очень неправильно.

Я помолчал, обдумывая услышанное. Связь между отсутствием духа-хранителя и болезнью Анны Минеевой была неочевидной — если она вообще существовала. Но в расследовании, как и в диагностике, нельзя игнорировать странности только потому, что они не вписываются в привычную картину мира. Иногда именно такие странности оказываются ключом к разгадке.

— Хорошо, — сказал я наконец. — Это действительно странно, и я пока не понимаю, как это может быть связано с нашим делом. Но странности нужно исследовать, а не отмахиваться от них.

Я посмотрел Фырку прямо в глаза.

— Разберись. Облети всю больницу — каждый этаж, каждый коридор, каждый подвал и чердак. Загляни в морг, в прачечную, в котельную, в самые тёмные углы, куда нормальные люди не заходят годами. Найди духа-хранителя — или найди причину, почему его здесь нет. Любая информация может оказаться важной.

Фырк выпрямился, и в его позе появилось что-то почти военное — готовность к выполнению приказа.

— Слушаюсь, командир, — сказал он, и в его голосе не было обычной иронии. — Вернусь, как только что-нибудь найду. Или не найду.

Он исчез — растворился в воздухе так, словно его никогда и не было, — и я остался один в тихом кабинете, наедине с горами бумаг, мерцающим экраном компьютера и усталостью, которая наваливалась на меня всё тяжелее с каждой минутой.

Я повернулся к столу, пытаясь заставить себя сосредоточиться на документах, но буквы расплывались перед глазами, превращаясь в бессмысленные чёрные закорючки на белом фоне. Сколько я не спал? Сутки? Больше? Организм требовал отдыха, и никакая сила воли не могла отменить базовую физиологию.