— Ну и дела. Органика?

— Сейчас проверю. Но визуально — никаких признаков очагового поражения.

Я взял молоточек и подошёл к кровати.

— Яна, — сказал я мягко. — Сейчас я проведу небольшой осмотр. Это совсем не больно и не страшно. Просто делайте то, что я прошу, хорошо?

Она кивнула.

Стандартный неврологический осмотр. Я делал это сотни раз, и мои руки работали автоматически, пока мозг анализировал каждую реакцию.

— Следите за моим пальцем глазами, не поворачивая головы. Только глазами. Вот так… вправо… влево… вверх… вниз…

Глаза двигались синхронно, плавно, без рывков. Никакого нистагма.

— Теперь улыбнитесь мне. Широко, как будто вам рассказали смешную шутку.

Она попыталась улыбнуться — улыбка вышла кривоватой, неуверенной, но мимика была симметричной. Носогубные складки одинаковые с обеих сторон.

— Нахмурьтесь… хорошо. Покажите язык…

Язык по средней линии, никаких отклонений.

Черепно-мозговые нервы в порядке. Никаких признаков инсульта или локального поражения.

— Теперь рефлексы. Расслабьте ноги, не напрягайтесь…

Я проверил коленные рефлексы — живые, симметричные. Локтевые — то же самое. Подошвенный рефлекс Бабинского — отрицательный, норма.

— Последнее. Наклоните голову к груди, насколько можете.

Она наклонила — легко, без сопротивления. Никакой ригидности затылочных мышц. Менингит исключён.

Я отступил на шаг и посмотрел на неё, анализируя увиденное.

Чисто. Абсолютно чисто.

Никаких признаков органического поражения мозга. Никаких инсультов, никаких гематом, никаких опухолей. Мозг работает как швейцарские часы — передаёт импульсы, контролирует движения, реагирует на стимулы.

Но память — память исчезла. Как будто кто-то взял ластик и стёр всё, что было написано на этой доске. Аккуратно, тщательно, не оставив ни следа.

— Ну что? — спросил Сергей Семенович.

— Органики нет, — сказал я. — Чистая функциональная амнезия. Или…

Я не договорил. «Или магическая» — но это я не мог сказать вслух. Не здесь. Не сейчас.

— Нужно МРТ, — продолжил я. — Срочно. С контрастированием. Хочу исключить мельчайшие структурные изменения, которые могли не проявиться при клиническом осмотре.

— Лаборатория МРТ сейчас занята плановыми пациентами, — Сергей Семенович покачал головой. — Очередь расписана до вечера. Сам понимаешь, аппарат один на всю больницу, а желающих — вагон и маленькая тележка. Если хочешь срочное — придётся как-то договариваться.

Я задумался. Очередь до вечера — это несколько часов. Несколько часов, в течение которых Яна будет лежать здесь, не понимая, кто она, откуда, что с ней случилось. Несколько часов, в течение которых её родители будут сидеть в коридоре и медленно сходить с ума от неизвестности.

Нет. Слишком долго.

— Договорюсь, — сказал я. — Позвоню в лабораторию, объясню ситуацию. Пациентка месяц лежала в коме, очнулась с полной амнезией — это не рядовой случай, это не «у бабушки колено заболело, давайте на всякий случай просветим». Думаю, они поймут, что можно подвинуть кого-то из плановых.

— А если не поймут? — Сергей Семенович приподнял бровь.

— Тогда пойду к главврачу, — я пожал плечами. — Объясню лично. Покажу карту пациентки, расскажу историю болезни. Кобрук поймёт, я уверен. Несколько месяцев комы плюс внезапное пробуждение плюс полная амнезия — это не та ситуация, где можно ждать в очереди.

Сергей Семенович смотрел на меня с каким-то странным выражением — не то уважение, не то лёгкая зависть.

Я умел разговаривать с начальством так, чтобы оно слушало. Но факт оставался фактом: когда я просил о чём-то «не по протоколу», мне обычно не отказывали.

Не потому что я был каким-то особенным. Просто я всегда просил по делу. Не для себя, не из каприза — для пациентов. И люди это чувствовали.

— Ну, попробуй, — Сергей Семенович хмыкнул. — С твоей репутацией после истории с антидотом — думаю, тебе не откажут. Ты сейчас вроде как местная знаменитость.

— Не знаменитость, — поправил я. — Просто человек, который делает свою работу.

— Как скажешь, Илья Григорьевич. Что ещё нужно?

Я быстро прокрутил в голове список необходимого. МРТ — это первый шаг, но далеко не единственный. Нужна полная картина, нужны специалисты, нужен взгляд со стороны.

— Вызови невролога на консультацию, если не сложно. Хочу, чтобы он её посмотрел свежим взглядом, без моих предубеждений. Может, заметит что-то, что я пропустил.

— Логично, — Сергей Семенович кивнул.

— И психолога из кризисного центра. Амнезия — это не только неврология, это ещё и психика. Мне нужно понять, есть ли здесь функциональный компонент, диссоциация, защитная реакция на травму. Всё это может выглядеть одинаково снаружи, но лечится совершенно по-разному.

— Разумно. Ещё что-то?

— Седативное, — я посмотрел на Яну, которая сидела на кровати, вцепившись пальцами в простыню. Её руки мелко дрожали, а в глазах стояло то затравленное выражение, которое бывает у людей на грани панической атаки. — Что-нибудь лёгкое. Реланиум или феназепам в малых дозах. Она слишком взволнована, это мешает адекватной оценке состояния. Нужно, чтобы она успокоилась — но не вырубилась. Мне ещё с ней разговаривать, и я хочу, чтобы она была в сознании и могла отвечать на вопросы.

— Понял, сделаю.

Сергей Семенович вышел, и я остался наедине с Яной.

Она смотрела на меня — маленькая, потерянная, испуганная. Девочка, которая проснулась в незнакомом мире и не помнит даже собственного имени. Девочка, для которой я сейчас — единственная точка опоры, единственный человек, который ведёт себя спокойно и уверенно посреди всего этого хаоса.

В её глазах была надежда. Та особая, отчаянная надежда, которая бывает у пациентов, когда они верят, что лекарь знает ответы на все вопросы. Что он может всё исправить, всё вернуть, всё сделать как было.

Я не знал ответов. Я понятия не имел, что с ней случилось и как это лечить. Но она не должна была об этом догадаться.

Потому что иногда вера пациента в лекаря — это уже половина лечения.

— Что со мной? — спросила она тихо. — Почему я ничего не помню?

— Мы выясняем, — сказал я. — Пока мы не знаем точную причину. Но мы разберёмся. Это я вам обещаю.

— А те люди… — она замялась. — Они правда мои родители?

— Да. Они ждали вашего пробуждения каждый день. Месяц. Не уходили из больницы. Спали в коридоре, ели в столовой, молились в часовне. Они вас очень любят.

— Они… — она опустила взгляд. — Они выглядели такими несчастными. Когда я сказала, что не помню… Я сделала им больно, да?

— Вы ни в чём не виноваты, — сказал я твёрдо. — Вы не выбирали потерять память. Это случилось с вами — не по вашей вине. И они это понимают. Им тяжело, да. Но они справятся. И вы справитесь.

Она кивнула, но я видел, что она мне не до конца верит. И я не мог её за это винить.

— А сейчас, — продолжил я, — вам нужно отдохнуть. Вы только что вышли из комы, ваш организм измотан. Мы дадим вам лёгкое успокоительное, чтобы вы могли поспать. А завтра… завтра мы продолжим разбираться.

— Я боюсь, — призналась она шёпотом. — Боюсь заснуть и снова… не проснуться.

Я присел на край кровати и посмотрел ей в глаза. Говорить ей еще что и мы знакомы, было бы чересчур в ее ситуации. Пускай память возвращается поэтапно, без сильных стрессов.

— Я понимаю. Но знаете что? Вы уже проснулись один раз. Значит, сможете и второй. И третий. И сотый. Вы сильная, Яна. Сильнее, чем думаете.

Она не ответила, но что-то в её глазах изменилось. Может быть, страх немного отступил. Может быть, появилась искра надежды.

Это было всё, что я мог ей дать. Пока.

Ординаторская хирургии была пустой и тихой. Через три часа я сидел один за столом, заваленным снимками МРТ, и пытался сложить два и два.

Получалось что-то странное. Что-то, что не укладывалось ни в какие учебники.