Здание Владимирской Инквизиции

Камера была маленькой.

Три шага в длину. Два в ширину. Игорь Степанович Шаповалов знал это точно — он измерил её в первый же час. Ходил от стены к стене, считая шаги, пока стражник не рявкнул через решётку: «Сядь и не мельтеши!»

Он сел.

С тех пор прошла вечность.

Каменные стены. Каменный пол. Каменный потолок. И холод. Не зимний, не морозный — другой. Сырой, липкий, въедающийся в кожу и кости, как инфекция. Холод, от которого не спасало тонкое казённое одеяло. Холод, который поселился внутри и не собирался уходить.

Шаповалов сидел на жёсткой койке — доски, обтянутые дерюгой, ни намёка на матрас. Обхватил голову руками. Вцепился пальцами в волосы.

Сколько он здесь? Неделю? Две? Какая разница. Время здесь — просто еще одна форма пытки. Оно не идет вперед, оно давит сверху.

Магический кристалл под потолком светил ровным, мертвенным светом. Всегда одинаково. Днём, ночью, утром, вечером — без разницы. Тусклое жёлтое сияние, от которого болели глаза, но которого не хватало, чтобы читать. Не то чтобы ему давали что-то читать.

Время потеряло смысл. Остались только стены. Холод. И мысли. Мысли, которые не давали покоя. Которые крутились в голове, как белка в колесе. Снова и снова. По кругу. Без остановки.

Кап.

Где-то капала вода. Мерно. Ритмично. Неумолимо.

Кап. Кап. Кап.

Как метроном. Как часы. Как сердцебиение умирающего пациента на мониторе.

Кап.

Шаповалов сжал виски сильнее. Ногти впились в кожу. Боль была хорошей. Настоящей. Она отвлекала от того, что творилось внутри.

Мишка.

Лицо сына встало перед глазами. Бледное, измождённое, с синевой под глазами. С потрескавшимися губами. С тонкой, почти прозрачной кожей, под которой проступали вены.

Таким он видел его в последний раз. Еще дома. Когда они прощались перед его командировкой в Владимир.

Своего сына. Своего Мишку. Шестилетнего мальчика, который ещё недавно бегал по двору, гонял мяч, смеялся так громко, что соседи жаловались. А потом — стекляшка. Проклятая, беспощадная стекляшка.

Хирург. Спаситель. Мастер-целитель. Все это шелуха. Пустые слова. Перед болезнью собственного сына он был никем. Просто испуганным отцом, который ничем не мог помочь.

А потом был звонок.

Голос Ильи в трубке — хриплый, усталый, но с такими нотками, которые Шаповалов узнал бы из тысячи. Нотки победы. Нотки облегчения. Нотки лекаря, который выиграл битву со смертью.

«Игорь Степанович. Мишка выкарабкался. Антидот сработал. Он будет жить».

Он будет жить. Три слова. Три простых слова.

Шаповалов помнил, как стоял в коридоре Владимирской больницы, прижав телефон к уху. Как ноги подкосились, и он привалился к стене. Как слёзы потекли по щекам — сами собой, без спроса.

Он плакал. Взрослый мужчина, хирург с двадцатилетним стажем, плакал как ребёнок посреди больничного коридора. И ему было плевать, что медсёстры смотрят. Что санитары оборачиваются. Что кто-то шепчется за спиной.

Мишка будет жить.Это должен был быть самый счастливый момент в его жизни.

И он был. Ненадолго, но был.

А потом в конце коридора появились люди в чёрных мундирах. С гербами Инквизиции на рукавах. С холодными, пустыми глазами.

«Игорь Степанович Шаповалов? Вы задержаны по обвинению в преступной халатности, повлёкшей тяжкие последствия для здоровья пациента. Пройдёмте».

И счастье закончилось.

Кап. Кап. Кап.

Мишка жив. Илья его спас. Антидот сработал.

А он, Игорь Шаповалов, отец и хирург, сидит в камере. Смотрит на каменные стены. Слушает, как капает вода. И не может — не может! — обнять своего сына.

Не может быть рядом, когда Мишка откроет глаза. Не может держать его за руку, когда ему будет страшно. Не может читать ему сказки на ночь, пока он выздоравливает. Не может ничего.

Шаповалов застонал сквозь зубы. Тихо, глухо, чтобы стражник не услышал. Алёна. Ещё одно имя. Ещё одно лицо. Ещё одна рана.

Когда ему сообщили — сухо, казённо, между делом, как сообщают о погоде или о расписании допросов — он не сразу понял.

«Ваша супруга госпитализирована. Острое нарушение мозгового кровообращения. Состояние тяжёлое».

Инсульт. Алёна.

Его Алёна. Сильная, несгибаемая, железная женщина, которая держала семью на плаву все эти годы. Которая работала, пока он оперировал. Которая воспитывала Мишку, пока он дежурил сутками. Которая улыбалась, даже когда было невыносимо.

Она сломалась. Не выдержала. А он был не рядом. Он сидел в камере, пока его собственная жена рухнула под тяжестью всего этого. Вина. Всепоглощающая, липкая, как этот тюремный холод. Его вина.

Сломалась, потому что Мишка умирал, а она была одна. Сломалась, потому что он, её муж, был здесь, во Владимире. Сломалась под тяжестью страха за сына. Под тяжестью неизвестности. Под тяжестью одиночества.

И он снова — снова! — не может быть рядом. Не может держать её руку.

Не может говорить с ней. Не может даже узнать, как она себя чувствует.

Кап.

В коридоре раздались шаги. Тяжёлые, мерные, как удары молота. Стражник. Каждые полчаса — или час? или два? — он проходил мимо камеры. Заглядывал в зарешёченное окошко. Убеждался, что заключённый на месте.

Словно Шаповалов мог куда-то деться.

Шаги приблизились. Остановились. Лицо в окошке — грубое, равнодушное, с оспинами на щеках. Пауза. Шаги удалились.

Снова тишина. Снова капли. Снова мысли.

Минеева.

Шаповалов разжал пальцы, уронил руки на колени. Уставился в стену. Его разум, не в силах больше выносить эмоциональную боль, сбежал в единственное безопасное место. В операционную.

Он прокручивал эту операцию в голове сотни раз. Тысячи раз. Каждый разрез. Каждое движение инструмента. Каждую секунду. Пациентка на столе. Общий наркоз. Маленький разрез. Камера показывает чёткую картинку.

Он помнил, как аккуратно выделял все. Как следил за каждым сосудом, за каждым нервом. Идеально. Безупречно. Одна из лучших его операций. Он был горд за нее. Кровопотеря — сто двадцать миллилитров. Время — час сорок. Никаких осложнений. А потом…. Почки. Креатинин до четырёхсот. Анурия. Кишечник. Мелена. Литр крови.

Связи не было. Анатомически невозможно. Физиологически абсурдно. Почки — в забрюшинном пространстве. Грудь — отдельная полость. Он не мог их повредить. Впрочем он это уже узнал после ареста. Но как это доказать?

Факт оставался фактом. До его операции Анна Минеева ходила. После — лежала на диализе. И Ерасов это знал.

Шаповалов скрипнул зубами.

Ерасов. Долбаный интриган. Змея в белом халате. Он не возражал. Он ждал. Как паук. Любого осложнения. Любой случайности. Чтобы нанести удар. Три экспертизы. Три заключения от карманных профессоров. Три печати, три подписи, три приговора.

Против его слова. Против слова хирурга из провинциального Мурома, который посмел показать, что методы великого Ерасова устарели. Шаповалов уронил голову. Закрыл глаза.

Где-то там, за стенами, за решётками, за стражниками — его сын учился заново жить. Его жена лежала, глядя в пустоту. Его пациентка умирала от чего-то, что он не мог понять.

А он сидел здесь. Бессильный. Бесполезный. Сломанный.

Кап. Кап. Кап.

Владимирская областная больница

Мой голос прозвучал странно в этом хаосе. Ровный. Спокойный. Почти равнодушный.

Все замерли. Даже граф. Он ожидал криков в ответ. Оправданий. Угроз. Он готовился к битве. Он не ожидал отступления.

— Мы здесь лишние, — продолжил я, обращаясь к Мышкину, но достаточно громко, чтобы слышали все. Каждое слово — чёткое, весомое, падающее в тишину, как камень в воду. — Его сиятельство, очевидно, больше озабочен наказанием невиновных, нежели спасением собственной жены.

Граф дёрнулся. Словно от удара. Словно от пощёчины.