Я вышел из палаты, чувствуя странную смесь усталости и удовлетворения. Два пациента — и оба идут на поправку. Два человека, которые могли умереть, — и оба будут жить.

Хороший день. Редкий день, когда работа лекаря приносит не только усталость, но и радость.

— Остался ещё один визит, двуногий, — напомнил Фырк, материализуясь на моём плече. — Или ты забыл?

Яна. Нет, я не забыл.

Я не мог забыть.

Палата интенсивной терапии располагалась в отдельном крыле — за двойными дверями с надписью «Посторонним вход воспрещён», за постом охраны, за ещё одними дверями с кодовым замком. Здесь лежали самые тяжёлые, самые безнадёжные, самые… неопределённые.

Те, кто завис между жизнью и смертью, не решаясь выбрать ни то, ни другое.

Я шёл по коридору, и мои шаги гулко отдавались от стен. Здесь всегда было тихо — не той живой тишиной обычного отделения, которую наполняют голоса, шаги, звяканье инструментов, а мёртвой тишиной ожидания. Тишиной, в которой слышно только пиканье мониторов и шипение аппаратов ИВЛ.

У палаты номер три, на жёсткой больничной скамейке, сидели двое.

Я узнал их сразу — родители Яны Смирновой. Немолодая пара, которую я видел лишь один раз. Тогда они были взволнованными.

Теперь они просто сидели. Сгорбленные, постаревшие, с потухшими глазами. Мать теребила в руках какую-то тряпочку — кажется, носовой платок, скрученный в жгут от бесконечного нервного кручения. Отец смотрел в стену невидящим взглядом, положив руки на колени.

Они не плакали. Они уже выплакали все слёзы. Они просто существовали — рядом с дочерью, отказываясь уходить, отказываясь терять надежду, хотя надежды, казалось, не осталось.

Я остановился перед ними. Не знал, что сказать. Какие слова найти для родителей, чья дочь уже месяц лежит в коме без видимых причин?

— Здравствуйте, — сказал я наконец.

Они подняли головы — синхронно, как марионетки, которых дёрнули за одну нитку.

— Здравствуйте, господин лекарь, — голос матери был тусклым, безжизненным. — Вы к Яночке?

— Да. Хочу посмотреть, как она.

Отец молча кивнул. Мать попыталась улыбнуться, но улыбка вышла такой жалкой, что лучше бы она этого не делала.

— Посмотрите, — сказала она. — Может, вы увидите что-то… что другие не видят.

Я кивнул и вошёл в палату.

Яна лежала на кровати — неподвижная, бледная, как восковая кукла. Закрытые глаза, расслабленное лицо, руки поверх одеяла — тонкие, почти прозрачные, с синеватыми венами, просвечивающими сквозь кожу. Мониторы пищали, показывая пульс, давление, сатурацию — всё в пределах нормы. Всё стабильно.

Вот только она не просыпалась.

Я подошёл к кровати и посмотрел на неё — не как лекарь на пациентку, а как человек на человека. Молодая девушка, едва за двадцать. Вся жизнь впереди — любовь, карьера, дети, внуки. И вот она лежит здесь, в этой стерильной палате, и никто не знает, вернётся ли она когда-нибудь.

— Странно, — пробормотал я себе под нос.

— Что странно? — Фырк материализовался на тумбочке рядом с кроватью, свернувшись клубочком, как настоящий бурундук.

— Всё странно, — я взял карту болезни и начал листать. — Серебряный снял ментальный блок. Никакого магического воздействия больше нет. Физических причин для комы тоже нет. ЭЭГ показывает нормальную активность, рефлексы сохранены, зрачки реагируют на свет.

— И что?

— И то, что по всем показателям она должна была прийти в себя ещё две недели назад. Но она всё ещё здесь.

Я положил карту и подошёл ближе, вглядываясь в её лицо. Ровное дыхание. Лёгкий румянец на щеках — признак хорошего кровообращения. Никаких признаков страдания, никаких гримас боли.

Она выглядела так, словно просто спала. Очень глубоким, очень долгим сном.

— Может, ей там хорошо? — предположил Фырк. — Ну, знаешь, бывают такие сны, из которых не хочется просыпаться. Особенно если реальность — дерьмо.

— Это не объяснение. Это… — я замолчал, пытаясь сформулировать мысль. — Это как будто что-то её держит. Не снаружи — изнутри. Как будто она сама не хочет возвращаться.

Или не может.

— Фырк, — сказал я. — Можешь посмотреть, что у неё там? На твоём уровне, я имею в виду. Не физика — это я и сам вижу. Есть там какая-то активность? Что-то, что мешает ей проснуться?

— Попробую, — он спрыгнул с тумбочки и запрыгнул на подушку, устроившись рядом с её головой. — Только учти, я не специалист по человеческим мозгам. Я больше по болезням и орехам…

Фырк нырнул внутрь.

Секунда. Две. Три.

И тогда это произошло.

Яна застонала.

Звук был тихим — едва слышным.

Её веки дрогнули — я видел, как под ними двигаются глазные яблоки, как будто она смотрела куда-то в своём внутреннем мире. Пальцы на правой руке шевельнулись — едва заметно, но шевельнулись.

Мониторы запищали громче — пульс поднялся с шестидесяти до семидесяти, потом до восьмидесяти.

— Яна? — я наклонился ближе. — Яна, ты меня слышишь?

Никакого ответа. Но веки продолжали дрожать, пальцы сжиматься и разжиматься, и я чувствовал — что-то происходит. Что-то меняется. Она возвращается.

— Яна, если ты меня слышишь — попробуй открыть глаза, — мой голос был ровным, спокойным, таким, каким я говорил с пациентами в критических ситуациях. — Ты справишься. Я знаю, что ты справишься. Давай, ещё чуть-чуть.

Долгая, мучительная пауза. Я смотрел на её лицо, не отрываясь, и мне казалось, что я вижу борьбу — невидимую, неслышно борьбу между сном и явью, между забвением и реальностью.

Яна застонала снова, и её веки задрожали — мелко, быстро, как крылья бабочки, пойманной в сачок.

Я стоял над её кроватью, и сердце колотилось где-то в горле. Странное ощущение — вроде бы я видел сотни пациентов, выходящих из комы, видел и удачные пробуждения, и неудачные, видел радость и горе, надежду и отчаяние. Но каждый раз это было как в первый раз. Каждый раз — этот холодок по спине, это замирание дыхания, это «ну давай, давай, ты справишься».

Так долго она лежала здесь, в этой стерильной палате с тихим пиканьем мониторов. Уже почти месяц её родители сидели в коридоре, старея на глазах, превращаясь в тени самих себя.

Еще дольше я приходил, проверял показатели, смотрел на её неподвижное лицо и не мог понять — почему? Серебряный снял ментальный блок. Физических повреждений нет. Почему она не просыпается?

А теперь — вот это. Стон. Движение. Жизнь.

— Фырк, — прошептал я. — Что ты там видишь?

— Погоди, двуногий, я ещё внутри, — голос бурундука звучал приглушённо, как будто из-под воды. Или из-под черепной коробки, что, в общем-то, было ближе к истине. — Тут странно… Летаю между извилинами, смотрю по сторонам. Сосуды чистые, розовые, кровь течёт как надо — прямо любо-дорого смотреть. Никаких тромбов, никаких аневризм, никаких кровоизлияний. Ткани здоровые, нейроны работают, импульсы бегают туда-сюда…

— Но?

— Но пустота какая-то, — в его голосе появилась нотка растерянности, которую я слышал нечасто. Фырк был тем ещё нахалом и редко признавался, что чего-то не понимает. — Как тебе объяснить… Знаешь, когда заходишь в дом, где давно никто не живёт? Мебель есть, стены есть, даже занавески на окнах висят — а всё равно чувствуется, что пусто. Что нет там… жизни. Вот тут так же. Мозг работает, а внутри — никого.

Яна снова застонала — громче, отчётливее. Её пальцы на правой руке сжались в кулак, потом разжались. Голова чуть повернулась на подушке.

Она возвращалась. Я чувствовал это — не Сонаром, не магией, а тем особым чутьём, которое развивается у каждого лекаря после многих лет работы на грани между жизнью и смертью. Шестое чувство, интуиция, профессиональное чутьё — называй как хочешь. Но оно никогда меня не обманывало.

И оно же подсказывало мне, что просто ждать — недостаточно. Что нужно помочь. Подтолкнуть. Протянуть руку в ту темноту, где она блуждает, и вытащить её на свет.

Я положил ладонь ей на лоб — осторожно, как кладут руку на голову спящего ребёнка — и закрыл глаза.