Мы вышли из больницы и двинулись по улице — медленно, не торопясь. После двух суток в больничных стенах, среди запахов антисептика и звуков мониторов, обычный городской пейзаж казался почти райским.

— Странно всё это, — бормотал Фырк, сидя у меня на плече. — Больница не может быть без духа. Он не мог просто так взять и испариться. Его либо изгнали, либо убили. А если убили — то кто? И зачем?

Я молча кивнул. Те же вопросы крутились у меня в голове, но я понимал, что ответов у меня нет — и не будет, пока Шипа не проведёт своё расследование.

— Разберёмся, — сказал я. — Но позже. Сейчас у меня есть дело поважнее.

— Поважнее? — Фырк удивлённо посмотрел на меня. — Что может быть важнее исчезновения духа-хранителя?

Я не ответил. Вместо этого я свернул на боковую улицу, потом на другую, и ещё на одну — двигаясь по адресу, который знал.

Мы остановились перед старым, обшарпанным домом — одним из тех панельных муравейников, которые строили в семидесятых и которые с тех пор только ветшали, превращаясь в памятники ушедшей эпохе. Облупившаяся краска, ржавые балконы, разбитые окна на первом этаже — всё это выглядело угнетающе.

Фырк недоумённо огляделся.

— Эй, двуногий, — сказал он, — куда мы пришли?

— К отцу Вероники, — ответил я.

Фырк замер.

— К кому⁈

— К отцу Вероники, — повторил я. — После встречи с ним она изменилась. Стала сама не своя. Голос тусклый, глаза пустые… Ты же слышал её по телефону. Что-то произошло — и я должен понять, что именно.

Бурундук смотрел на меня с выражением крайнего скептицизма.

— Тебе виднее, конечно… Но тесть-алкоголик — так себе собеседник. Особенно для человека, который только что провёл двое суток без сна.

— Он вроде как в завязке, — возразил я. — По крайней мере, так говорила Вероника. А я умею находить общий язык с трудными пациентами. Это часть профессии.

Я вошёл в подъезд — тёмный, пахнущий сыростью и кошками, с исписанными стенами и разбитыми почтовыми ящиками. Поднялся на третий этаж по лестнице.

Остановился перед потёртой дверью с номером тридцать семь.

Сделал глубокий вдох.

И нажал на кнопку звонка.

Звонок издал дребезжащий, надтреснутый звук. Я отпустил кнопку и прислушался.

Тишина.

Та особенная тишина, которая бывает только в старых панельных домах — густая, пыльная, пропитанная запахами чужих жизней и чужих судеб. Где-то этажом выше капала вода. Где-то внизу скрипнула дверь. Но из-за двери номер тридцать семь не доносилось ни звука.

Я нажал на кнопку ещё раз. Подержал дольше — три, четыре, пять секунд. Звонок дребезжал, как больной зуб, и этот звук наверняка было слышно на всю квартиру.

Тишина.

Может, он спит? Или в ванной? Или просто не хочет открывать?

Я постучал — сначала вежливо, костяшками пальцев, потом громче, потом ещё громче. Кулаком. Так, что дверь задрожала в косяке.

— Есть кто дома?

Мой голос отразился от стен подъезда и вернулся ко мне эхом. Никто не ответил.

Я прислонился ухом к двери — холодной, обитой потрескавшимся дерматином, — и прислушался. Никаких звуков. Ни шагов, ни голосов, ни бормотания телевизора. Абсолютная, мёртвая тишина.

— Фырк, — позвал я мысленно.

Бурундук соскочил с моего плеча и уставился на дверь с выражением профессионального скептицизма.

— Хочешь, чтобы я заглянул?

— Если не трудно.

— Трудно, — проворчал с усмешкой он. — Но для тебя, двуногий, я готов на любые жертвы. Жди.

Он скользнул к двери, на мгновение замер — словно набираясь духа — и прошёл сквозь неё, как сквозь воду. Ни следа, ни звука. Просто исчез.

Я стоял в пустом подъезде, вдыхая запах сырости и кошачьей мочи, и ждал. Секунда. Две. Три.

На пятой секунде Фырк появился обратно — выскользнул из двери с выражением, которое мне очень не понравилось.

— Ну? — спросил я.

— Двуногий… — он помедлил, подбирая слова. — Там никого. И ничего.

— Что значит — ничего?

— То и значит. Квартира пустая. Мебель старая, из прошлого века ещё, покрытая таким слоем пыли, что я чуть не чихнул. Хлам какой-то в углах. И пылища — как в гробнице фараона, честное слово. По моим ощущениям, тут уже несколько месяцев никто не живёт.

Я уставился на дверь, не в силах осмыслить услышанное.

— Несколько месяцев?

— Минимум. Может, больше. Там даже холодильник отключен — я проверил. Пахнет запустением, затхлостью и… — он поморщился, — … и чем-то кислым. Старая еда, наверное, которую забыли выбросить.

Я продолжал смотреть на дверь, и в моей голове медленно, как шестерёнки в заржавевшем механизме, начали поворачиваться мысли.

Вероника сказала, что отец был здесь. Что он выписался и жил нормальной трезвой жизнью. Она рассказывала мне это, но насколько это было правдой?

Но если квартира пуста уже несколько месяцев…

Значит, она солгала?

Зачем?

Я стоял на лестничной клетке, пытаясь уложить в голове то, что только что узнал, когда за соседней дверью — номер тридцать шеть — послышалось шарканье.

Свидетель. Мне нужен свидетель.

Я подошёл к двери и позвонил. Звонок здесь был другой — мелодичный, электронный, явно более новый. Через несколько секунд послышались шаги, потом — лязг замка.

Дверь приоткрылась на длину цепочки, и в щели появилось лицо — морщинистое, как печёное яблоко, обрамлённое платком в мелкий цветочек. Глаза — водянистые, подслеповатые — уставились на меня с подозрением.

— Чаво? — прокричала старушка, и я заметил в её ухе слуховой аппарат — громоздкий, допотопный, явно работающий через раз.

— Здравствуйте! — я повысил голос. — Я ищу соседа из тридцать седьмой квартиры!

— Колбасы? — старушка нахмурилась. — Нет у меня колбасы! И вообще, я ничего не покупаю! Идите отсюда!

Она попыталась захлопнуть дверь, но я успел вставить ногу в щель.

— Не колбасы! — я почти кричал. — СО-СЕ-ДА! Мужчину! Из квартиры тридцать семь!

— Двуногий, — голос Фырка был полон сарказма, — ты уверен, что это хороший источник информации? По-моему, она глухая, как пень.

Я мысленно велел ему заткнуться.

Старушка смотрела на меня, наморщив лоб, потом — медленно, словно сквозь толщу воды — до неё дошёл смысл моих слов.

— А-а-а, Петровича-то!

— Да! Сергея Петровича Орлова! — я кивнул с преувеличенным энтузиазмом. — Где он?

Старушка покачала головой.

— Так нет тут никого давно, милок. Уж с месяц как квартира пустует.

Месяц. Ну точно.

Слово упало в мою голову, как камень в тихий пруд, и от него разошлись круги — круги вопросов, круги подозрений, круги того особого холода, который появляется, когда понимаешь, что человек, которому ты доверял, тебе лгал.

— Съехал он, кажись, — продолжала старушка, не замечая моего состояния. — А куда — кто ж его знает. Может, к родне какой. Может, в дом престарелых. Он ведь пил сильно, Сережка-то Петрович-то. Горькую. До белой горячки, бывало, допивался. Мы тут все натерпелись от него — то орёт по ночам, то двери ломится, то ментов вызываем…

Она вздохнула.

— А потом — раз, и нет его. Тихо стало. Мы-то обрадовались сначала, думали — наконец избавились. А потом смотрим — квартира пустая стоит, пылью зарастает. Никто не приходит, никто не убирает. Участковый заглядывал пару раз, да толку-то…

Я слушал её — и не слышал. Слова долетали до меня, как сквозь вату, и я ловил только отдельные фразы: «месяц», «съехал», «никто не приходит».

Вероника сказала, что была здесь. Что видела отца. Что они разговаривали.

Но отец здесь не живёт уже месяц.

Значит, либо он жил его где-то в другом месте, либо…

Либо она солгала мне. Убедительно, со слезами в голосе, с болью, которая казалась такой настоящей.

Зачем?

— … спасибо, — сказал я. — Спасибо за информацию.

Старушка что-то ещё говорила — кажется, про соседей сверху, которые тоже «шумят, ироды», — но я уже не слушал. Кивнул ей, развернулся и пошёл вниз по лестнице.