— И что теперь с этим магистром?

— Под следствием. Граф Минеев лично проследит, чтобы его судили по всей строгости.

Вероника потянулась к бокалу, сделала глоток.

— Граф Минеев — это муж пациентки?

— Он самый. Тот ещё персонаж. Сначала хотел посадить меня вместе с Шаповаловым, потом — отблагодарить деньгами.

— И ты, конечно, отказался.

— Конечно.

Она улыбнулась — впервые за вечер по-настоящему.

— Ты неисправим, Разумовский.

Мы ели, и атмосфера постепенно теплела. Свечи бросали мягкие тени на стены, вино слегка кружило голову, и я видел, как напряжение покидает её плечи, как разглаживается складка между бровей.

— А у тебя как? — спросил я. — Что на смене было?

— О, у нас сегодня цирк приехал, — она закатила глаза. — Вызов на Заречную. Частный сектор. «Мужчина без сознания, предположительно инсульт». Приезжаем — бабуля стоит на крыльце, причитает. Заходим в дом, а там дед лежит на полу, не шевелится. Я уже думаю — всё, инсульт, надо срочно в сосудистый центр. Начинаю осмотр, проверяю зрачки…

Она сделала паузу, отпила вина.

— И?

— И дед открывает один глаз и говорит: «Долго вы, однако. Я уж думал, помру, пока дождусь».

Я фыркнул.

— Симулянт?

— Ещё какой! Выяснилось, что они с бабкой поругались из-за того, кому идти в огород копать. Он решил, что если «помрёт», то копать точно не придётся. Лёг на пол и ждал, пока она испугается и сама всё сделает.

— И что, сработало?

— Ещё как. Бабка так перепугалась, что пока мы ехали — и картошку выкопала, и борщ сварила, и даже самогонки ему нацедила «для сердца». Дед потом извинялся, говорил, что не думал, что она скорую вызовет.

Я рассмеялся. Вероника тоже улыбалась, и на мгновение всё было как раньше — легко, тепло, правильно.

— А вчера, — продолжала она, — привезли мужика с «болями в сердце». Сидит в приёмном, держится за грудь, лицо страдальческое. Я его на ЭКГ — чисто. Давление — норма. Спрашиваю: «Где именно болит?» Он показывает. Я щупаю — межрёберная невралгия, классика. Говорю ему: «Это не сердце, это мышца. Попейте ибупрофен, через пару дней пройдёт». А он мне: «Как это не сердце? У меня жена ушла, а вы говорите — не сердце!»

Она допила вино, и я подлил ещё.

— Люди иногда не понимают разницу между болью физической и душевной, — сказала она задумчиво. — Приходят к нам с одним, а на самом деле болит совсем другое.

Повисла пауза. Я смотрел на неё — на её лицо, освещённое свечами, на тени под глазами, на пальцы, которые нервно крутили ножку бокала.

Сейчас.

— Кстати о семейных делах, — сказал я, стараясь, чтобы голос звучал ровно. — Нам надо поговорить.

Она подняла на меня взгляд.

— О чём?

— О твоём отце.

Улыбка медленно сползла с её лица. Пальцы замерли на бокале. И в её глазах появилось то, чего я боялся увидеть больше всего.

Страх.

Страх в её глазах был таким острым, таким явным, что я уже и не рад был что поднял этот разговор. Но девать было некуда. Отступать нельзя.

За годы практики — и в прошлой жизни, и в этой — я научился читать лица. Микровыражения, которые проскакивают за долю секунды, прежде чем человек успевает натянуть маску. Расширение зрачков. Непроизвольное напряжение мышц вокруг глаз. Всё это — язык тела, древний, как само человечество, язык, который не умеет лгать, даже когда губы произносят совсем другое.

И сейчас тело Вероники кричало одно: опасность. Угроза. Беги.

Но от чего? От меня? От вопроса? Или от чего-то, что прячется в её собственной голове?

— Мой отец? — она положила вилку на тарелку. Не аккуратно, как делала обычно — ровненько, параллельно ножу, потому что так положено, — а резко, небрежно, и металлический стук прозвучал в тишине хлестко. — С чего вдруг тебя заинтересовал мой отец?

Голос изменился. Секунду назад она смеялась, и её голос был тёплым, живым, настоящим — тем самым голосом, в который я влюбился когда-то, голосом, который снился мне в ночных дежурствах. А теперь — холод. Металл. Стена, выросшая посреди нашей маленькой кухни.

— Потому что я волнуюсь за тебя, — сказал я, стараясь, чтобы мой голос звучал ровно. Спокойно. Как с пациентом, который вот-вот сорвётся в истерику и которого нужно удержать на краю. — Пока меня не было, он приезжал к тебе, правильно? А когда я вернулся, ты была… другой. Что произошло?

— Ах, вот оно что, — она откинулась на спинку стула и скрестила руки на груди. Защитная поза. Классика. — Значит, ты решил поиграть в психотерапевта? Проанализировать мои отношения с отцом, покопаться в моих детских травмах? Может, ещё на кушетку положишь и попросишь рассказать о сновидениях?

— Вероника, я не…

— Нет, подожди, дай я угадаю, — она перебила меня, и в её голосе появились нотки, которых я никогда раньше не слышал. Едкие. Злые. — Ты же у нас великий диагност, правда? Видишь людей насквозь, ставишь диагнозы с первого взгляда. Вот и решил, что со мной что-то не так, что меня нужно вылечить, починить, как сломанную игрушку…

Так. Стоп. Что происходит?

Я смотрел на неё и пытался понять, откуда взялась эта агрессия. Да, я был занят последние недели. Да, я часто пропадал — Москва, Владимир, суды, операции, интриги. Но Вероника знала, на что шла, когда связалась со мной. Она сама работала на скорой, она понимала, что значит быть с человеком, который в любой момент может сорваться на вызов.

И она никогда — никогда — не разговаривала со мной таким тоном.

— Я просто хочу понять, что случилось, — сказал я осторожно. — Отец был у тебя, потом я вернулся и ты сама не своя. Я звоню тебе — ты отвечаешь односложно, как будто я чужой человек. Я приезжаю — ты смотришь на меня так, словно не узнаёшь. Что произошло между вами? О чём вы говорили?

— А тебе какое дело⁈

Она вскочила из-за стола так резко, что стул отлетел назад и врезался в стену. Бокал с вином качнулся, красная жидкость плеснула через край, растеклась по скатерти тёмным пятном — но она даже не заметила.

— Тебе какое дело до моего отца, до моей семьи, до моей жизни до тебя⁈ Ты что, думаешь, что раз мы вместе, то имеешь право лезть во все мои углы, перетряхивать всё моё грязное бельё⁈

Её голос был громким. Слишком громким для нашей маленькой кухни, слишком громким для тихого вечера, слишком громким для женщины, которая всегда говорила мягко, даже когда сердилась.

И она начала ходить по комнате — из угла в угол, из угла в угол, как загнанный зверь, который ищет выход из клетки и не находит.

— Знаешь, что меня бесит больше всего? — она остановилась у окна, повернулась ко мне, и в её глазах плясал огонь. Яркий. Злой. Чужой, абсолютно чужой этому лицу, этим глазам, этой женщине, которую я любил. — Что тебе вечно нет до меня дела, пока всё хорошо. Пока я улыбаюсь, готовлю ужины, жду тебя по ночам — всё прекрасно, всё замечательно, Вероника справляется. А как только я позволяю себе быть несчастной, как только у меня что-то не так — сразу допрос! Сразу «что случилось, расскажи, я хочу помочь»! Где ты был раньше со своей помощью, а⁈

— Я был здесь, — сказал я тихо. — Я всегда был здесь, когда ты…

— Здесь⁈ — она рассмеялась, и этот смех был горьким. — Ты серьёзно⁈ Ты называешь это «быть здесь»⁈ Ночевать между дежурствами — это «быть здесь»⁈ Забегать на час, чтобы поесть и переодеться — это «быть здесь»⁈

Так. Спокойно. Факты, только факты. Эмоции потом.

Я наблюдал за ней, и в моей голове автоматически запускался диагностический процесс. Расширенные зрачки — адреналиновый выброс, реакция «бей или беги». Учащённое дыхание — гипервентиляция, может привести к головокружению и онемению конечностей. Покрасневшие щёки — приток крови к лицу, признак сильного эмоционального возбуждения. Дрожащие руки — тремор, который она пытается скрыть, сжимая кулаки.

Классическая картина острого стресса. Или…

Или чего-то другого.

Потому что это была не просто ссора. Не просто накопившаяся обида, которая наконец вырвалась наружу. Я видел достаточно семейных скандалов — и как врач, и как человек — чтобы отличить одно от другого.