— Понятно, — сказал я, хотя на самом деле мало что понял о логике аристократов, которые предпочитают жить в музее, чем расстаться с частью своих сокровищ. — Приступим.

Следующие два часа я провёл, методично обыскивая каждый уголок квартиры, и чем дольше искал, тем больше отчаивался.

Ванная комната. Я проверил все флаконы с шампунем, бальзамом, гелем для душа. Понюхал мыло. Осмотрел зубные щётки, пасту, ополаскиватель. Взял пробы воды из-под крана. Фырк летал вокруг, принюхиваясь своим астральным носом, и качал головой — ничего подозрительного.

Кухня. Специи, чай, кофе, сахар, соль. Кастрюли, сковородки, тарелки. Продукты в холодильнике. Я брал образцы всего, что могло контактировать с едой, складывал их в пластиковые пакетики, которые прихватил из больницы. Снова ничего.

Спальня. Постельное бельё, подушки, одеяла. Косметика на туалетном столике — кремы, лосьоны, тоники, тени, помады. Духи в красивых флаконах. Лекарства в тумбочке — банальные витамины, снотворное, таблетки от головной боли. Ничего необычного.

Гостиная. Диваны, кресла, ковры. Книги на полках. Фарфоровые безделушки в витринах.

Ничего. Абсолютно ничего.

Я стоял посреди гостиной, чувствуя, как надежда утекает сквозь пальцы, как песок в песочных часах. Прошло уже почти три часа с тех пор, как мы приехали сюда. Где-то во Владимире шло судебное заседание, которое могло решить судьбу Шаповалова. А я всё ещё топтался на месте.

Мой взгляд скользнул по стенам, увешанным картинами, и остановился на одной из них — большом портрете в позолоченной раме, который висел на самом видном месте, напротив главного окна.

На портрете была изображена молодая девушка — лет двадцати, не больше. Красивое лицо с тонкими чертами, тёмные волосы, собранные в высокую причёску, умные живые глаза, в которых художник сумел уловить что-то озорное, мальчишеское. На ней было простое тёмное платье, и в руках она держала кисть — художница, рисующая свой автопортрет?

— Наша дочь, — голос графа заставил меня вздрогнуть. Я не заметил, как он подошёл и встал рядом. — Екатерина. Катенька.

В его голосе было что-то такое — смесь гордости и боли, любви и тоски, — от чего у меня защемило сердце.

— Она учится в Шанхайской академии искусств, — продолжал граф, глядя на портрет. — Талантливая девочка. Унаследовала способности к живописи от… неважно от кого. Главное — у неё дар. Настоящий дар.

Он помолчал.

— Она ещё не знает про маму. Я не смог ей сказать. Всё откладывал, надеялся, что ситуация изменится, что появятся хорошие новости, которыми можно будет смягчить удар. Но…

Он не закончил фразу, и в этом «но» было всё.

— Двуногий, — раздался в моей голове голос Фырка, и я повернул голову. Бурундук сидел на раме портрета — на той самой позолоченной раме — и с интересом разглядывал её поверхность. — А мужик-то, оказывается, нормальный. Просто вспыльчивый и горем убитый. Не такое уж и чудовище, каким казался вчера.

Я мысленно согласился с бурундуком. Граф Минеев был человеком — обычным человеком, который любил свою жену и дочь и сходил с ума от бессилия, когда его мир рушился.

Но времени на сочувствие не было.

— Ваше сиятельство, — сказал я, — мне нужно попробовать другой подход. Поиск вслепую не работает — квартира слишком большая, вещей слишком много, а времени слишком мало.

Я повернулся к нему.

— Опишите мне обычный день вашей жены. Подробно. Каждый её ритуал, каждую привычку, от момента пробуждения до отхода ко сну. Что она делала регулярно? К чему прикасалась каждый день, без исключения?

Граф нахмурился, пытаясь вспомнить.

— Ну… она вставала раньше меня. Принимала душ. Чистила зубы. Завтракала — обычно что-то лёгкое, тосты с вареньем или овсянку. Потом…

— Это я всё проверил, — перебил я его. — Мне нужно что-то особенное. Что-то уникальное. Что-то, что делала только она и никто другой.

Граф задумался.

— Любимые духи? У неё были духи от «Шанель», она пользовалась ими каждый день…

— Проверил. Чисто.

— Любимое кресло? Вон то, у окна, она всегда сидела в нём, когда читала…

Я подошёл к креслу, осмотрел его, провёл рукой по обивке. Фырк принюхался.

— Ничего, — сказал бурундук разочарованно.

— Чёрт возьми! — я ударил кулаком по подлокотнику. — Должен же быть какой-то ритуал! Что-то, что она делала каждый день, изо дня в день, на протяжении месяцев или лет! Какая-то привычка, какая-то мелочь, о которой вы даже не задумываетесь!

Граф развёл руками.

— Я не знаю! Я целыми днями в делах! Ухожу рано утром, возвращаюсь поздно вечером. Я не знаю, чем она занималась, когда меня не было!

Я стоял посреди комнаты, чувствуя, как отчаяние накрывает меня с головой. Три часа поисков — и ничего.

Я опустился в кресло, то самое, любимое кресло графини, и уставился перед собой невидящим взглядом. Прямо передо мной был портрет Екатерины — молодой художницы из Шанхая, которая ещё не знала, что её мать умирает.

Шанхай.

Что-то царапнуло на краю сознания, какая-то мысль, которая никак не хотела оформиться.

И тут я увидел Фырка.

Бурундук всё ещё сидел на раме портрета и сосредоточенно что-то изучал, морща нос и водя усами из стороны в сторону.

— Ну и пылища тут у вас, ваше сиятельство, — пробормотал он, скорее себе, чем мне. — Убираться надо лучше. Вся рама в отпечатках каких-то…

— О чём ты? — спросил я мысленно. — Фырк, что ты видишь?

— Да говорю же — рама липкая. Заляпанная вся. Как будто её постоянно трогают. Причём не просто трогают, а… — он принюхался. — Облизывают ее что ли…

Я замер.

— Здесь довольно чисто, — сказал я медленно, оглядывая комнату. — Я имею в виду — в квартире вообще чисто. Кто-то регулярно убирается.

— Домработница, — машинально ответил граф. — Приходит три раза в неделю.

— И она протирает картины?

— Разумеется. Это ценные вещи, за ними нужен уход.

— Тогда почему рама этой картины, — я указал на портрет Екатерины, — вся в отпечатках? Если домработница протирает её три раза в неделю, она должна быть идеально чистой.

Граф открыл рот, чтобы что-то сказать, но я уже вскочил с кресла и бросился к портрету.

— Что ваша жена делала с этой картиной⁈ — спросил я, и мой голос звенел от напряжения. — Конкретно с этой! Не с другими — с этой!

Граф растерянно моргнул.

— Что делала? Ничего особенного… Просто любовалась. Это же наша Катенька, она очень по ней скучает. Ну… иногда, проходя мимо… или на ночь… она целовала портрет. Прикасалась губами. Как бы посылала дочери воздушный поцелуй.

Я не смотрел на изображение.

Я смотрел на раму.

Позолоченную раму, покрытую тонким слоем чего-то, что оставляло отпечатки губ. Раму, к которой любящая мать прикасалась каждый день — утром и вечером, месяц за месяцем, год за годом.

— Фырк, — сказал я, и мой голос был странно спокойным. — Что ты чувствуешь на этой раме? Не пыль. Не отпечатки. Что-то ещё?

Бурундук снова принюхался — долго, сосредоточенно.

— Странное что-то, — сказал он наконец. — Как будто… как будто запах болезни. Тот же самый, что был в палате, только слабее. Концентрированнее.

Я протянул руку и осторожно, кончиками пальцев, коснулся позолоты.

Под пальцами было что-то странное — не просто краска, не просто лак. Что-то… другое.

— Ваше сиятельство, — сказал я, не оборачиваясь. — Эта картина… Откуда она? Кто её рисовал? Где делали раму?

Граф подошёл ближе.

— Это подарок от Катеньки. Она прислала её из Шанхая, кажется… года три назад? Да, три года. На годовщину нашей свадьбы. Написала портрет сама, там же заказала раму — у какого-то местного мастера, китайца, который специализируется на традиционных техниках…

Три года.

Три года назад у Анны Минеевой впервые появились симптомы — артралгии, боли в суставах. Три года она каждый день целовала эту картину — утром и вечером.

Три года яд — если это был яд — накапливался в её организме.