— Ладно, — прошептал я. — Давай вернемся к точке отсчета. К моменту, когда все рухнуло. Кровотечение. Шаповалов провел операцию идеально. Анатомически повредить сосуды в другом месте он не мог. Значит, кровотечение началось не из-за ножа хирурга. Тогда из-за чего? Что изменилось в терапии сразу после операции?

Я снова открыл на компьютере электронную историю болезни Анны Минеевой, ту самую, что была официально зарегистрирована в системе больницы. Начал методично пролистывать дневники и листы назначений за те роковые третьи сутки.

Глаза скользили по строчкам: физраствор, глюкоза, антибиотики… стандартный послеоперационный протокол. Все чисто. Гладкие, выверенные формулировки. Слишком гладкие. Как идеально отредактированный отчет, в котором нет ни одной помарки, ни одного сомнения.

Но в реальной реанимации так не бывает. Реанимация — это хаос, это постоянная смена тактики, это отмена одних препаратов и назначение других. А здесь… здесь был идеальный, линейный план.

И это внезапно открывшееся кровотечение…

Я нахмурился. Что-то здесь было не так. Какая-то фальшь. Ерасов утверждает, что это последствие операции Шаповалова.

Открыл системные свойства файла с листом назначений.

И замер.

Дата создания назначения: 14.09.2025, 08:15.

Дата последнего изменения назначение: 15.09.2025, 23:40.

Назначение было изменено. Спустя почти двое суток после его создания. Уже после того, как у пациентки развились все катастрофические осложнения.

По спине пробежал холодок.

Кто-то зашел в систему поздно ночью и правил официальный медицинский документ. Задним числом.

Я начал лихорадочно проверять другие файлы. Дневник наблюдений за тот день — изменен. Протокол консилиума, на котором якобы решали, что делать с кровотечением — изменен. Все ключевые документы за те сутки были отредактированы одной и той же ночью.

— Они переписали историю, — прошептал я. — А этого делать категорически нельзя. Если что-то открывается, нужно добавлять, а не переписывать. И даже если что-то пришлось сделать, то можно это поправить в одном файле, а не во всех следующих.

Я откинулся на спинку кресла, глядя в экран. Теперь я знал точно. То, что я читаю — это не история болезни. Это легенда прикрытия. Хорошо написанная, логичная, но ложь.

Они что-то скрывают. Что-то они сделали в ту ночь, что вызвало или усугубило катастрофу, и что они потом отчаянно пытались вычистить из всех отчетов.

А раз они подделали документы, значит, я иду по ложному следу. Я пытаюсь поставить диагноз на основе сфальсифицированных данных. Это все равно что пытаться найти дорогу по карте, на которой кто-то перерисовал все реки и горы. Бессмысленно.

Я отбросил мышь.

— Я не знаю, что они скрывают, — сказал я, глядя на Фырка. — Но если они пошли на подделку официальных документов, значит, причина катастрофы кроется именно там. В том, что они вычеркнули.

— Это яд, двуногий, — голос Фырка вернул меня к реальности, — её отравили, я чую! Муженек ее травит, чтобы молодая любовница к нему переехала.

— Это чушь, Фырк, — отмахнулся я.

— Мое дело предложить версию, — нахохлился бурундук. — Ну или она сама себя может травить.

Я повернулся к нему.

— У тебя кроме ядов, есть еще какие-то верс… стоп, что? Еще раз!

— Ну, знаешь, — бурундук почесал за ухом, — как те барышни из старых романов, которые пили уксус, чтобы быть бледными и интересными. Или мышьяк в микродозах — говорят, он делает кожу фарфоровой. Может, твоя графиня тоже чем-то таким балуется?

А что если…

Не сама. Что если не сама?

Мысли понеслись вскачь, как табун диких лошадей, и я почувствовал то знакомое ощущение — ощущение, которое возникает, когда разрозненные кусочки информации вдруг начинают складываться в картину.

— Что если это приобретённое? — произнёс я вслух, и мой голос дрожал от волнения. — Не врождённое. Не наследственное. Не аутоиммунное. А вызванное извне? Хроническое воздействие какого-то токсина, которое накапливалось годами, пока не достигло критической точки?

Я снова повернулся к доске, хватая маркер.

— Вторичный токсический васкулит! Поражение сосудов, вызванное внешним агентом! Это объясняет атипичную картину — потому что каждый токсин даёт свою специфическую клинику. Это объясняет многолетнее течение — потому что при хроническом отравлении симптомы нарастают постепенно. Это объясняет, почему никто ничего не нашёл — потому что все искали болезнь, а нужно было искать яд!

Фырк смотрел на меня круглыми глазами.

— То есть… её травят?

— Возможно. Очень возможно.

Я отбросил маркер и схватил пиджак, который висел на спинке кресла. Направился к двери.

— Куда ты? — крикнул Фырк, запрыгивая мне на плечо.

— К графу. Мне нужно обыскать его дом.

Граф Минеев провёл ночь в кресле у постели жены — я нашёл его там, в палате интенсивной терапии, сгорбившегося, с закрытыми глазами и головой, склонённой на грудь.

Он не спал — я видел это по напряжённым мышцам его лица и рукам, которые сжимали подлокотники кресла.

Когда я вошёл, он открыл глаза и посмотрел на меня — и в этом взгляде была такая смесь надежды и отчаяния, что мне стало физически больно.

— Разумовский, — голос его был хриплым, сорванным. — Вы что-то нашли?

— У меня есть версия, — сказал я без предисловий, потому что времени на вежливые формулировки не было. — Это отравление. Хроническое. Кто-то травил вашу жену на протяжении длительного времени — возможно, месяцев, возможно, лет. Небольшими дозами, так, чтобы симптомы нарастали постепенно и не вызывали подозрений.

Граф резко поднялся с кресла.

— Что⁈ — в его голосе прорезалась ярость, та самая ярость, которую я видел вчера в коридоре. — Отравление⁈ Кто посмел⁈ Я найду эту тварь и…

— Ваше сиятельство, — перебил я его, — сейчас не время для угроз. Сначала нам нужно найти источник яда и подтвердить мою теорию. А для этого мне необходимо обыскать ваш дом. Всё, к чему ваша жена могла прикасаться регулярно.

Граф смотрел на меня, и я видел, как в его глазах борются разные эмоции — подозрительность, надежда, страх, желание действовать, неуверенность.

— Вы уверены? — спросил он наконец. — Это не просто… очередная теория?

— Я не уверен, — честно ответил я. — Но это единственная версия, которая объясняет все симптомы и всё, что не вписывается в стандартные диагнозы. И чтобы проверить её, мне нужен доступ к вашему дому. Прямо сейчас, пока ещё не поздно.

Граф молчал несколько секунд, которые показались мне вечностью. Потом тяжело вздохнул и махнул рукой.

— Чёрт с ним. Поехали.

Исторический центр Владимира встретил нас узкими улочками и старинными домами, стены которых помнили, наверное, ещё времена князя Андрея Боголюбского.

Машина графа — большой чёрный внедорожник с тонированными стёклами — остановилась у одного из таких домов, трёхэтажного особняка с лепниной на фасаде и коваными балконами.

Квартира Минеевых располагалась на втором этаже, и когда граф открыл дверь, я на мгновение замер на пороге, поражённый увиденным.

Это была не квартира. Это был музей.

Небольшое по площади помещение — две комнаты, кухня, ванная — было буквально забито антиквариатом. Картины в позолоченных рамах висели на стенах так плотно, что почти не было видно обоев.

Статуэтки из бронзы, фарфора и мрамора теснились на каждой горизонтальной поверхности. Старинная мебель — секретеры, комоды, этажерки — занимала всё свободное пространство, оставляя лишь узкие проходы между ними.

— Понимаю ваше удивление, — сказал граф, заметив моё выражение лица. — Наш особняк на реставрации. Уже третий год. Подрядчики клянутся, что вот-вот закончат, но «вот-вот» всё никак не наступает. Мы переехали сюда временно, думали — на пару месяцев. И застряли.

Он провёл рукой по воздуху, обводя жестом всё это великолепие.

— Анне здесь не нравится. Слишком тесно, говорит она. Негде повернуться. Но куда деть коллекцию? Это наследие моего рода, я не могу оставить его в пустом особняке на растерзание строителям.