— Мне нужно забрать эту картину, — сказал я. — Прямо сейчас. В лабораторию. На токсикологический анализ.

Граф смотрел на меня, и в его глазах я видел понимание — медленное, страшное понимание того, что подарок любимой дочери мог оказаться орудием убийства.

— Катенька… — прошептал он. — Нет. Нет, этого не может быть. Она любит мать. Она никогда бы…

— Я не говорю, что ваша дочь виновата, — перебил я его. — Возможно, она сама не знала. Возможно, мастер, который делал раму, использовал какое-то традиционное покрытие с токсичными компонентами — свинец, ртуть, мышьяк, что-то ещё. Китайские ремесленники иногда применяют старинные рецепты, которые давно запрещены в Европе.

Я осторожно снял картину со стены.

— Но чтобы это выяснить, мне нужен анализ. И мне нужен он сейчас.

Граф молча кивнул. Его лицо было белым как мел.

Машина графа — массивный чёрный внедорожник с тонированными стёклами и мотором, который урчал, как сытый хищник, — неслась по улицам Владимира, игнорируя светофоры, знаки ограничения скорости и возмущённые гудки других водителей.

Позади нас, не отставая ни на метр, следовал второй автомобиль с охраной — такой же чёрный, такой же хищный, — и вместе мы представляли собой маленький кортеж, перед которым расступался даже самый плотный городской поток.

Я сидел на заднем сиденье. Картина в позолоченной раме стоял рядом. Я думал о том, какая жестокая ирония судьбы заключена в этом предмете. Подарок любящей дочери, присланный из далёкого Шанхая с самыми лучшими намерениями, — и этот же подарок медленно, год за годом, убивал её мать. Если я прав, конечно. Если анализ подтвердит мою теорию.

А если нет?

Я отогнал эту мысль, потому что сомнения сейчас были роскошью, которую я не мог себе позволить. Шаповалов сидел в камере, суд уже начался, и времени на перепроверку гипотез просто не оставалось. Либо я прав, либо…

Нет. Я прав. Должен быть прав.

— Двуногий, — голос Фырка раздался прямо у меня в голове, потому что при водителе и охране бурундук предпочитал общаться телепатически, — ты так вцепился в эту картину, будто она из чистого золота. Расслабь пальцы, а то сломаешь раму раньше, чем доберёмся до лаборатории.

Я посмотрел на свои руки и понял, что Фырк прав — я держал картину с такой силой, что побелели костяшки пальцев. Заставил себя ослабить хватку, глубоко вдохнуть, выдохнуть.

Граф сидел рядом со мной, вцепившись в подлокотник двери с не меньшей силой. Время от времени он бросал взгляд на картину — на портрет своей дочери — и каждый раз его лицо искажалось, как от физической боли.

— Объясните, — сказал он наконец, и его голос был хриплым, надтреснутым, словно он не спал несколько ночей подряд и всё это время только и делал, что кричал. — Объясните мне всё с самого начала, Разумовский. Медленно, подробно, так, чтобы я понял. Что всё это значит?

Я глубоко вздохнул, собираясь с мыслями, потому что объяснять предстояло человеку без медицинского образования, который находился на грани нервного срыва. Человеку, который одновременно хотел и боялся услышать правду.

— Ваша дочь, сама того не подозревая, прислала из Шанхая своего рода «троянского коня», — начал я, стараясь говорить спокойно и размеренно, как говорю с родственниками тяжёлых пациентов, когда нужно сообщить плохие новости. — Рама этой картины, судя по всему, покрыта лаком или краской на основе солей тяжёлых металлов.

— Тяжёлых металлов? — переспросил граф непонимающе. — Что это значит?

— Свинец, кадмий, ртуть, мышьяк — существует целый ряд веществ, которые называют тяжёлыми металлами из-за их высокой атомной массы. Они токсичны для человеческого организма, но при этом некоторые из них до сих пор используются в традиционных ремёслах — особенно в странах Азии, где древние рецепты передаются из поколения в поколение без оглядки на современные стандарты безопасности.

Я посмотрел на раму картины — на её красивую позолоту, которая мягко поблёскивала в свете, проникающем через тонированные стёкла.

— Соединения кадмия, например, дают очень красивый золотистый оттенок. Ярко-жёлтый, тёплый, благородный. Художники веками использовали кадмиевые пигменты для своих картин. Проблема в том, что кадмий — сильнейший яд, который накапливается в организме и вызывает тяжелейшие поражения почек, печени, костей, сосудов.

Граф слушал меня, и я видел, как его лицо меняется — непонимание сменяется осознанием, осознание — ужасом.

— И что? — выдавил он. — Рама покрыта какой-то ядовитой краской, и что из этого? Моя жена не… она не…

— Ваша жена каждый день…

— … целовала её, — перебил меня граф, и его голос упал до шёпота. — Боже мой. Каждое утро и каждый вечер. Она целовала портрет Катеньки. Это был её ритуал, её… её способ чувствовать себя ближе к дочери.

Он повернулся ко мне, и в его глазах я увидел такую смесь ужаса и отчаяния, что мне стало физически больно.

— Но как вы поняли⁈ Как чёрт возьми, вы могли это знать⁈

— Это единственное логичное объяснение всей картины болезни, — ответил я. — Я искал источник отравления, искал что-то, с чем ваша жена контактировала регулярно, изо дня в день, на протяжении длительного времени. Вода, еда, косметика — всё было чисто. Оставалось только одно — то, к чему она прикасалась каждый день, но что никто не додумался проверить.

Я помолчал, глядя в окно на мелькающие мимо дома — старинные особняки, церкви с золотыми куполами, парки с голыми деревьями. Владимир был красивым городом, древним и величественным, и мне подумалось, что в этих стенах за века произошло немало трагедий, но эта — трагедия любящей матери, которую медленно убивал подарок любимой дочери — была одной из самых жестоких.

— Постоянный, многолетний контакт с токсином в микроскопических дозах, — продолжил я. — Каждое утро и каждый вечер — поцелуй в раму. Несколько микрограммов яда, проникающего через слизистую оболочку губ. По отдельности — ничтожное количество, которое здоровый организм мог бы вывести без серьёзных последствий. Но день за днём, месяц за месяцем, год за годом эти микрограммы накапливались в тканях, откладывались в почках, в печени, в стенках сосудов.

— Три года, — прошептал граф. — Картина висит у нас три года.

— Именно столько времени понадобилось яду, чтобы накопиться до критической концентрации. Соли тяжёлых металлов вызывают хроническое воспаление — медленное, тихое, незаметное. Это воспаление постепенно разрушает ткани, повреждает сосуды, нарушает работу органов. В случае вашей жены оно привело к развитию вторичного токсического васкулита — воспаления сосудов, вызванного внешним отравляющим агентом.

Я повернулся к графу и посмотрел ему прямо в глаза.

— Именно васкулит является причиной всего, что произошло. Почечная недостаточность — потому что воспалённые сосуды почек перестали нормально фильтровать кровь. Кровотечения — потому что стенки сосудов стали хрупкими, как старый пергамент. Проблемы с печенью, с селезёнкой, с сердцем — всё это следствия одного и того же процесса, который шёл годами, исподволь, не привлекая внимания.

— А операция? — голос графа был едва слышен.

— Операция Шаповалова была безупречной, — сказал я твёрдо. — Я изучил все материалы, посмотрел видеозапись. Игорь Степанович сделал всё идеально. Но его пациентка была бомбой с часовым механизмом — он просто не знал об этом, никто не знал. Операция, даже самая успешная — это стресс для организма, это повреждение тканей, это кровопотеря. Для здорового человека это не проблема. Но для человека с повреждёнными сосудами, с хроническим воспалением, с накопленным ядом в тканях… операция стала триггером, последней каплей, которая запустила лавину.

Граф молчал, переваривая услышанное. За окном машины мелькали улицы Владимира — мы уже въезжали в больничный квартал, — но он ничего этого не видел. Он смотрел на портрет дочери, который стоял рядом, и на его лице отражалась мучительная борьба — между желанием поверить в мою теорию и страхом того, что она окажется правдой.