— Записал. Дальше.

— Антифосфолипидный синдром. Аутоантитела к фосфолипидам мембран. Может давать хорею — так называемая «хорея АФС». Может поражать сердце — вегетации Либмана-Сакса. Может вызывать тромбозы.

— Тромбозы?

— Да. Это одно из основных проявлений. Кровь становится «густой», склонной к свёртыванию. Тромбы образуются в венах и артериях.

Шаповалов записал, подчеркнул.

— Интересно. Дальше.

— Болезнь Вильсона-Коновалова. Нарушение обмена меди, накопление её в печени и мозге. Может давать хорею и другие экстрапирамидные расстройства.

— Он молодой, спортивный, явно не алкоголик. Печень в норме?

— По УЗИ — да. Но Вильсон может протекать без явных изменений печени на ранних стадиях.

— Ладно, записываю. Что ещё?

Мы продолжали — один за другим перебирая варианты, от вероятных до почти невозможных. Паранеопластический синдром — опухоль где-то в теле выделяет антитела, атакующие мозг. Нейроакантоцитоз — редкое наследственное заболевание с хореей и изменениями эритроцитов. Болезнь Гентингтона — хотя для неё он слишком молод.

Список рос. Бумага заполнялась неровным почерком Шаповалова.

— Знаете, что меня беспокоит больше всего? — сказал я, глядя на этот список.

— Что?

— Тромбоэмболии. Точнее — их отсутствие.

— Поясни.

— При инфекционном эндокардите вегетации на клапанах — это по сути бактериальные колонии, смешанные с фибрином и тромбоцитами. Они хрупкие, рыхлые. Кусочки постоянно отрываются и летят с током крови. В мозг — инсульт. В почки — инфаркт почки. В селезёнку — инфаркт селезёнки. В кожу — петехии, узелки Ослера.

— И?

— За двенадцать часов я не видел ни одного признака эмболизации. Ни петехий на коже — а я осматривал его дважды. Ни симптомов инсульта — сознание ясное, речь не нарушена. Ни болей в животе — живот мягкий, безболезненный. Ничего.

Шаповалов нахмурился, обдумывая.

— Ты прав. Это странно. При активном эндокардите эмболии — почти обязательный компонент. Если вегетации есть, если они достаточно большие, чтобы давать регургитацию — должны быть эмболии.

— Вот именно. Либо нам невероятно повезло. Либо…

Я не успел договорить.

Мой телефон завибрировал на столе — резко, требовательно, разрывая ночную тишину. Я схватил его, увидел имя на экране.

«Славик Муравьев».

В три часа ночи. Он сегодня дежурил.

— Да?

— Илья! — голос Славика был таким, что у меня внутри что-то оборвалось. — Ты в больнице?

— Да, здесь. Что случилось⁈

— Быстрее сюда! Арсений! Его нога!

Связь оборвалась.

Я вскочил так резко, что опрокинул стул. Он грохнулся на пол с оглушительным звуком, но мне было плевать.

— Что? — Шаповалов уже был на ногах, мгновенно, как будто и не сидел расслабленно секунду назад.

— Арсений. Что-то с ногой. Славик в панике.

Мы выбежали из ординаторской. Коридор. Поворот. Ещё поворот.

Мы бежали — не шли быстрым шагом, не торопились, а именно бежали. Два взрослых мужика в белых халатах несутся по ночной больнице, как будто за нами черти гонятся.

В каком-то смысле так и было.

Лестница вниз — я перепрыгивал через ступеньки, едва касаясь перил. Шаповалов отставал — возраст, похудение, две недели без физических нагрузок — но не сильно.

Терапевтическое отделение. Длинный коридор с одинаковыми дверями. Тусклый ночной свет.

Палата.

Славик стоял у двери — бледный как мел, с трясущимися руками.

— Там, — выдохнул он, указывая внутрь. — Я пришёл проверить температуру… плановый обход… а он…

Я оттолкнул его и ворвался в палату.

Свет — яркий, операционный, кто-то включил верхние лампы. Арсений лежал на кровати, вцепившись руками в простыню так, что побелели костяшки. Его лицо было искажено болью — не той болью, что от хореи, не от непроизвольных движений.

Это была другая боль. Настоящая. Острая. Невыносимая.

— Нога! — простонал он сквозь стиснутые зубы. — Моя нога! Что с ней⁈ Что… ааа… происходит⁈

Я подошёл к кровати и откинул одеяло.

И замер.

Левая нога Арсения от стопы до середины голени была… мёртвой. Другого слова я не мог подобрать. Синюшно-мраморная, с багровыми пятнами, с расширенными венами, проступающими под истончённой кожей. Она выглядела так, как будто принадлежала трупу — трупу, который пролежал несколько часов.

Но Арсений был жив. И эта нога была его.

— Острый тромбоз, — голос Шаповалова прозвучал глухо, как из-под воды. Он стоял рядом со мной, и на его осунувшемся лице было выражение, которое я редко видел у этого человека. Не страх — Шаповалов не из тех, кто боится. Скорее мрачная решимость солдата, который понимает, что впереди тяжёлый бой. — Чёрт возьми…

Я нащупал точку на тыльной части стопы — там, где должна была биться тыльная артерия. Прижал пальцы, задержал дыхание, прислушиваясь к ощущениям.

Ничего.

Пустота под пальцами. Тишина. Та особая, страшная тишина, которая бывает только там, где должна быть жизнь — и её нет.

Переместил руку выше, к подколенной ямке. Там артерия крупнее, пульс должен ощущаться отчётливее.

Ничего.

Та же мёртвая пустота. Как будто я щупал пульс у манекена. Ещё выше, к бедренной артерии в паху.

Есть.

Слабый толчок. Едва различимый, как последний вздох умирающего. Как стук в дверь из соседней комнаты — приглушённый, далёкий, но всё-таки стук. Кровь ещё текла по бедренной артерии. Но где-то между бедром и голенью она останавливалась, упираясь в невидимую преграду.

— Пульса на стопе нет, — констатировал я вслух, и мой голос прозвучал неожиданно спокойно. Профессиональная отстранённость. Защитный механизм, который включается автоматически, когда ситуация слишком серьёзна для эмоций. — Подколенная артерия — тоже ноль. Бедренная — слабая, но определяется. Окклюзия где-то между бедром и коленом.

— Уровень? — Шаповалов уже думал как хирург, прикидывая объём предстоящей работы.

— Судя по границе цианоза — подколенная артерия или чуть выше. Бифуркация, возможно.

Я ещё раз осмотрел ногу, оценивая степень ишемии. Цвет кожи — плохой, очень плохой. Температура — ледяная. Чувствительность… я осторожно уколол кожу стопы иглой от шприца.

— Чувствуешь? — спросил я Арсения.

— Н-нет… — его голос дрожал от боли и страха. — Ничего не чувствую… только боль выше, в икре…

Потеря чувствительности. Плохой знак. Очень плохой.

— Пошевели пальцами.

Он попытался. Пальцы едва дрогнули — слабо, судорожно, как у умирающей птицы.

— Ишемия… — я прикинул все признаки, — … вторая-третья степень. Ближе к третьей.

Шаповалов выругался — тихо, себе под нос, так, чтобы пациент не услышал. Но я услышал. И понял.

Третья степень ишемии — это уже некроз мышц. Это необратимые изменения. Это грань, за которой ампутация становится не возможностью, а необходимостью.

— Сколько у нас времени? — спросил Шаповалов.

Я мысленно прокрутил в голове всё, что знал об острой артериальной окклюзии. Время — главный враг. Каждая минута без кровотока — это гибель клеток. Мышечная ткань выдерживает ишемию четыре-шесть часов, потом начинается необратимый некроз. Нервы — ещё меньше.

— Шесть часов максимум, — сказал я. — Скорее — четыре. Может, три, учитывая степень ишемии. Потом начнётся необратимый некроз мышц. Реперфузионный синдром. Миоглобинурия. Почечная недостаточность. Гангрена.

Я сделал паузу.

— Потом — ампутация или смерть.

Арсений услышал последние слова. Его глаза — и без того огромные от страха — расширились ещё больше.

— А-ампутация⁈ — его голос сорвался на крик. — Вы… вы хотите отрезать мне ногу⁈ Я же гимнаст! Я не могу без ноги! Я…

— Арсений, — я наклонился к нему, заставил посмотреть мне в глаза. — Слушай меня внимательно. Мы не хотим отрезать тебе ногу. Мы хотим её спасти. Но для этого нужно действовать быстро. Очень быстро. Ты понимаешь?

Он судорожно кивнул. Слёзы текли по его щекам — от боли, от страха, от осознания того, что его жизнь только что перевернулась с ног на голову.