— Ерасов, — голос графа Минеева был тихим. Но в нём звенела сталь. — Выйди.

Я обернулся.

Лицо Ерасова вытянулось. Он смотрел на графа с таким шоком и недоверием, словно тот только что ударил его ножом в спину. А граф смотрел на него. Холодно, отрешенно, как на пустое место. Он сделал свой выбор. И в этой новой реальности места для Ерасова больше не было.

Профессор стоял у стены. Лицо — белое, перекошенное. Рот открыт для очередной тирады. Он посмотрел на графа. Увидел его лицо. Закрыл рот.

Молча повернулся. Молча вышел. Дверь за ним закрылась с тихим, почти деликатным щелчком.

Тишина. Только гудение аппаратуры. Только пиканье монитора. Только шелест диализного аппарата.

Я повернулся к графу и Мышкину. Оба смотрели на меня — напряжённо, выжидающе.

— Что ж, — сказал я медленно. — Приступим.

В палате повисла тишина — та особенная, вязкая тишина, которая бывает только в реанимационных отделениях, где даже воздух, кажется, боится шевелиться.

Граф Минеев стоял у стены, вцепившись побелевшими пальцами в спинку стула, и смотрел на свою жену с таким выражением, что мне захотелось отвернуться. Есть вещи, которые не предназначены для чужих глаз, и боль этого человека была одной из них — слишком личная, слишком острая, слишком настоящая.

Мышкин переминался с ноги на ногу у двери, явно не понимая, что ему делать со своими руками и куда девать взгляд. Вот тебе и следователь Инквизиции.

Кобрук нервно теребила ремешок сумочки, и я заметил, что её пальцы слегка дрожат — то ли от напряжения, то ли от недосыпа, то ли от всего сразу.

Все ждали. Ждали, что я сейчас совершу какое-нибудь чудо, достану кролика из шляпы, произнесу волшебное заклинание — и пациентка откроет глаза, улыбнётся и попросит чаю с лимоном.

Я видел эти ожидания в их глазах, и мне хотелось сказать им, что чудес не бывает, что медицина — это не магия, даже в мире, где магия существует. Но вместо этого я сказал другое.

— Анна Витальевна, Корнелий Фомич, — я повернулся к ним, стараясь, чтобы мой голос звучал спокойно и уверенно, хотя внутри у меня всё сжималось от понимания того, насколько мало времени у нас осталось. — Давайте на время забудем про Ерасова с его экспертизами, про суд, про обвинения и про всю эту политическую возню. Всё это подождёт.

Кобрук подняла на меня удивлённый взгляд, и я продолжил, подходя к кровати пациентки:

— Сейчас мы — просто лекари у постели тяжёлой больной и одинокий инквизитор. Не администраторы, не следователи, не участники судебного процесса. Лекари. И наша задача — понять, что с ней происходит на самом деле, а не то, что написано в заключениях Ерасова.

Я обвёл взглядом палату, задержавшись на мониторах, капельницах, громоздком аппарате диализа, который мерно гудел у изголовья кровати, перекачивая кровь через свои фильтры.

— Давайте посмотрим на неё свежим взглядом, как будто видим впервые, как будто никто до нас её не осматривал и не ставил никаких диагнозов. Анна Витальевна, вы — опытный терапевт, расскажите мне, что вы видите?

Кобрук помедлила, и я заметил, как что-то меняется в её лице — административная маска, которую она носила последние дни, словно сползла, обнажив что-то другое, более настоящее.

Она подошла к кровати, склонилась над пациенткой, и её взгляд стал цепким, профессиональным, таким, каким он, наверное, был двадцать лет назад, когда она ещё работала практикующим лекарем,

— Полиорганная недостаточность, — сказала она после паузы, и в её голосе появились нотки, которых я раньше не слышал — сосредоточенность, заинтересованность, азарт диагностического поиска. — Выраженная, как минимум три системы задеты. Видите эту желтушность склер и кожи? Это печень, причём поражение серьёзное, судя по интенсивности окраски.

Она переместила руку, указывая на отёчное лицо пациентки, на её одутловатые руки, на ноги под одеялом.

— Отёки генерализованные, практически анасарка. Плюс посмотрите на мочу в катетере — тёмная, концентрированная, её очень мало. Это почки, и они явно на грани отказа, если уже не отказали.

Она осторожно приподняла руку пациентки, показывая мне россыпь мелких красных точек на коже предплечья.

— Петехии. Вот здесь, и здесь, и на груди тоже. Это проблемы со свёртываемостью — либо тромбоцитопения, либо коагулопатия, либо и то, и другое вместе. Три системы минимум, возможно, больше.

Я кивнул, доставая из ящика маркер. Подошёл к стеклянной двери медицинского шкафа и начал писать, превращая прозрачную поверхность в импровизированную доску:

ПЕЧЕНЬ — желтуха, гепатомегалия;

ПОЧКИ — ОПН, отёки, олигурия;

ГЕМОСТАЗ — петехии, геморрагии.

— Что ещё? — спросил я, не оборачиваясь, продолжая держать маркер наготове. — Что мы упускаем?

Несколько секунд никто не отвечал, а потом раздался неуверенный голос Мышкина:

— Я, конечно, не лекарь, и прошу прощения, если скажу глупость, но…

Я повернулся к нему, и инквизитор, который до этого момента стоял у изножья кровати с видом человека, случайно забредшего на чужую территорию, вдруг шагнул ближе к пациентке.

— Вот здесь, на голенях, — он осторожно приподнял край одеяла, обнажая ноги женщины. — Видите эти узелки? Я заметил их ещё три дня назад, когда приходил сюда в первый раз, и подумал, что это старые синяки. Но они до сих пор не прошли, а это странно, правда? Синяки должны менять цвет и рассасываться, а эти как будто застыли.

Я подошёл ближе, наклонился, чтобы рассмотреть то, на что указывал Мышкин, и почувствовал, как у меня внутри что-то ёкнуло. Он был прав — на обеих голенях, симметрично, располагалась россыпь плотных красновато-синюшных узелков размером с горошину, с чёткими краями и характерной текстурой, которая совершенно не походила на обычные гематомы.

— И ещё под ногтями, — добавил Мышкин, беря руку пациентки и показывая мне её пальцы. — Вот, смотрите. Как будто занозы попали, только это не занозы.

Я посмотрел — и действительно увидел тонкие тёмные полоски, расположенные продольно под ногтевыми пластинами.

— Подногтевые геморрагии, — пробормотал я, добавляя это на свою импровизированную доску. — Геморрагии Джейнуэя. Классический признак… впрочем, неважно пока, признак чего именно.

— Двуногий, — шепнул Фырк, который всё это время сидел у меня на плече, притихший и сосредоточенный, — этот инквизитор, оказывается, не такой уж и бестолковый. Заметил то, мимо чего лекари прошли, как мимо пустого места.

Я мысленно согласился с бурундуком — Мышкин был профессиональным наблюдателем, и там, где мы, лекари, искали знакомые паттерны и привычные синдромы, он просто смотрел и видел то, что есть, без предубеждений и шаблонов.

Следующие пятнадцать минут я провёл у постели пациентки, проводя тот самый старомодный клинический осмотр, который в эпоху КТ и МРТ многие считают пережитком прошлого, но который порой может рассказать больше, чем все снимки вместе взятые.

Пальпировал живот — печень выступала из-под рёберной дуги на добрых четыре пальца, плотная и болезненная, а селезёнка, которая в норме вообще не должна прощупываться, была увеличена настолько, что я без труда определил её край.

Перкутировал грудную клетку — в нижних отделах лёгких определялось притупление, говорившее либо о небольшом количестве жидкости, либо об ателектазах. Слушал сердце — и услышал то, что заставило меня нахмуриться: едва уловимый систолический шум на верхушке, настолько тихий, что его легко было пропустить, но он определённо был.

Достал из кармана маленький фонарик и осмотрел глазное дно. То, что я там увидел, мне совсем не понравилось: артерии сетчатки были сужены, вены — полнокровные и извитые, а главное — на периферии виднелись мелкие кровоизлияния, похожие на рассыпанные по снегу красные точки.

К тому времени, когда я закончил, моя доска выглядела внушительно:

ПЕЧЕНЬ — желтуха, гепатомегалия;

ПОЧКИ — ОПН, отёки, олигурия;