— Что здесь происходит⁈ — заорал он с порога, не обращая внимания на присутствующих, словно кроме меня в кабинете никого не было. — Мне доложили, что вы устроили в лаборатории цирк! Картины какие-то на анализ притащили! Картины! В токсикологическую лабораторию! Это больница, уважаемые, а не Третьяковская галерея! Я категорически запрещаю эту самодеятельность!

Он сделал шаг в комнату, потом ещё один, и только тут его взгляд наконец сфокусировался на других присутствующих. Я видел, как его лицо меняется — ярость сменяется удивлением, удивление — замешательством, замешательство — страхом.

Граф медленно поднялся с кресла, и что-то в его движении — в том, как он выпрямился во весь свой немалый рост, как расправил плечи, как посмотрел на Ерасова сверху вниз — заставило профессора осечься на полуслове и попятиться.

— Ерасов, — сказал граф негромко, почти ласково, но так, что каждое слово падало, как капля ледяной воды. — Потише. Вы забываетесь.

Профессор открыл рот, закрыл его, снова открыл. Он явно не ожидал увидеть здесь графа и теперь лихорадочно перестраивался, пытаясь понять, как изменилась расстановка сил, кто здесь главный и как ему выкрутиться из этой ситуации.

— Ваше сиятельство, — он изобразил улыбку, которая вышла больше похожей на оскал загнанного зверя. — Прошу прощения, я не знал, что вы здесь. Я просто обеспокоен нарушением протоколов в нашем учреждении…

— Анализ распорядился провести я, — перебил его граф. — Лично. Это моя картина, из моего дома, и если я хочу проверить её на наличие токсичных веществ — это моё право. Если у вас есть претензии к этому решению, вы можете высказать их мне. Прямо сейчас.

Пауза. Ерасов смотрел на графа, и я видел, как в его глазах мечутся мысли — как он просчитывает варианты, оценивает риски, ищет выход. Он был загнан в угол, но ещё не готов был сдаться.

Мышкин, который до этого момента молча стоял у стены, сделал шаг вперёд и посмотрел на профессора с тем особым выражением, которое я видел у следователей, когда они чуют кровь — внимательным, оценивающим, почти хищным.

— А что вы так занервничали, магистр? — спросил он, и в его голосе звучало что-то похожее на мурлыканье кота, загнавшего мышь в угол. — Обычный токсикологический анализ. Рутинная процедура, которую проводят в этой больнице десятки раз в день. Или…

Он сделал паузу, давая Ерасову время прочувствовать момент.

— … или вы боитесь, что мы там что-то найдём?

Ерасов побагровел ещё сильнее, и я увидел, как вздулась вена на его виске, пульсируя в такт учащённому сердцебиению.

— Я⁈ Боюсь⁈ — он почти захлёбывался от возмущения, и слюна брызгала из его рта при каждом слове. — Это абсурд! Клевета! Я тридцать лет работаю в медицине, и никто — слышите? — никто никогда не смел обвинять меня в трусости! Я просто защищаю порядок! Существуют правила, протоколы, процедуры, которые нужно соблюдать!

Он ткнул пальцем в мою сторону.

— А этот… этот провинциальный шарлатан пытается выдумать какую-то чушь про отравление, чтобы выгородить своего дружка-убийцу! Это же очевидно для любого разумного человека! Он цепляется за соломинку, потому что знает, что проиграл, что его друг виновен, и никакие фокусы не помогут!

Я стоял неподвижно, скрестив руки на груди, и смотрел на Ерасова с тем спокойствием, которое даётся только абсолютной уверенностью в своей правоте. Его ярость была показной, его обвинения — пустыми, и мы оба это знали.

— Вы так нервничаете, профессор, — сказал я, и мой голос был ровным, почти ленивым, словно мы обсуждали погоду или вчерашний футбольный матч. — Вы врываетесь в кабинет, кричите, брызжете слюной, обвиняете всех вокруг… Это очень интересная реакция на обычный токсикологический анализ, вы не находите?

Ерасов замер, как человек, которого ударили в солнечное сплетение.

— Я думаю, — продолжил я, делая шаг к нему, — что вы нервничаете не потому, что боитесь, что мы ничего не найдём. Вы нервничаете потому, что боитесь обратного. Вы боитесь того, что мы найдём отравление. Потому что тогда раскроется не только причина болезни, но и ваши действия после неё.

— Что… что вы имеете в виду? — выдавил Ерасов, и в его голосе не осталось ни следа прежней уверенности — только страх. Животный, первобытный страх человека, который чувствует, как почва уходит у него из-под ног.

Но я не успел ответить, потому что в этот момент в дверь постучали — коротко, деловито, по-больничному — и в кабинет вошёл молодой человек в белом халате, с запечатанным конвертом в руках.

Все головы повернулись к нему, как по команде. Лаборант замер на пороге, ошарашенный количеством людей и напряжением, которое можно было резать ножом.

— Илья… Илья Григорьевич? — он посмотрел на меня, игнорируя всех остальных. — Анализ готов. Как вы просили.

Время словно замедлилось, растянулось, как патока, и каждая секунда стала вечностью.

Я видел, как лаборант протягивает мне конверт — обычный белый конверт с логотипом больницы в углу, ничем не примечательный, но сейчас он казался мне самым важным предметом во Вселенной.

Видел, как Ерасов делает шаг вперёд — инстинктивно, словно его толкнула невидимая сила, словно его тело действовало раньше, чем успел включиться разум.

— Это собственность больницы! — выкрикнул он, протягивая руку к конверту. — Результаты любых анализов, проведённых в нашей лаборатории, должны сначала поступить ко мне как к заведующему! Таков протокол! Я должен ознакомиться первым и дать своё заключение!

Но Мышкин оказался быстрее.

С реакцией человека, который провёл всю жизнь ловя преступников и знает, что иногда доля секунды отделяет успех от провала, он перехватил руку Ерасова — мягко, но твёрдо, с профессионализмом, выдающим долгие годы практики — и другой рукой забрал конверт у лаборанта.

— Благодарю, — сказал он невозмутимо, как будто ничего особенного не произошло. — Вы свободны.

Лаборант, чувствуя, что попал в эпицентр чего-то серьёзного и опасного, быстро кивнул и выскользнул за дверь, как мышь, удирающая от кошки.

Мышкин молча протянул конверт мне.

Я взял его, ощущая, как бумага слегка подрагивает в моих пальцах — не от страха, а от напряжения, от понимания того, что следующие несколько секунд решат всё. Судьбу Шаповалова. Судьбу Ерасова. Судьбу Анны Минеевой. Возможно — мою собственную судьбу.

Вскрыл конверт — аккуратно, по краю, хотя руки так и чесались разорвать его одним движением.

Достал сложенный вдвое лист бумаги. Развернул. Сейчас все должно встать на свои места. Ну или нет…

Пробежал глазами по строчкам — по цифрам, по медицинским терминам, по заключению в конце страницы.

И почувствовал, как что-то внутри меня — какой-то туго скрученный узел, который я носил в груди последние сутки, — начинает медленно распускаться.

На моём лице не появилось ни тени триумфа. Только усталое облегчение, только подтверждение того, что я и так знал, только тихая, спокойная уверенность человека, который сделал всё правильно.

— Ну⁈ — голос графа был хриплым от напряжения. — Что там⁈

Я поднял глаза и обвёл взглядом присутствующих — графа с его бледным, измученным лицом, Кобрук с её красными от слёз глазами, Мышкина с его профессиональной невозмутимостью, Ерасова с его животным страхом.

— Всё подтвердилось, — сказал я, и мой голос звучал странно спокойно даже для меня самого. — Полностью. Без оговорок и сомнений.

Я посмотрел на бумагу, хотя уже знал её содержание наизусть.

— В соскобе с рамы картины обнаружена концентрация сульфида кадмия, превышающая допустимую норму в триста сорок семь раз. Триста сорок семь, — повторил я, давая цифре время дойти до каждого присутствующего. — Это не следы, не случайное загрязнение. Это убийственная доза, распределённая по всей поверхности рамы.

Я перевернул страницу.

— В крови пациентки — следы кадмия в количестве, в двадцать три раза превышающем допустимую норму. Это согласуется с картиной хронического отравления на протяжении нескольких лет.