Я взвесил риски.

Инфекционный эндокардит — это быстрая, прямая угроза жизни. Бактерии размножаются с экспоненциальной скоростью. Вегетации растут каждый час. В любой момент может оторваться кусок и улететь с током крови в мозг — инсульт, кома, смерть. Или в коронарные артерии — инфаркт, аритмия, смерть. Или вегетация разрушит клапан — острая сердечная недостаточность, отёк лёгких, смерть.

Ревматическая лихорадка — это медленнее. Дни, недели, иногда месяцы. Аутоиммунный процесс коварен, но он не убивает за одну ночь. Если мы ошибёмся и начнём лечить инфекцию, которой нет — мы потеряем время, но не убьём пациента сразу. Потом можно будет скорректировать терапию, добавить стероиды, наверстать упущенное.

А если мы ошибёмся наоборот? Если дадим стероиды, а там инфекция? Тогда мы его убьём. Своими руками. За два-три дня. Выбор был очевиден.

— Мы всегда исходим из худшего сценария, — сказал я твёрдо, и мой голос не дрогнул. — До тех пор, пока три посева крови не покажут стерильность, мы считаем, что это инфекционный эндокардит. Лечим как инфекцию.

— Протокол? — спросил Славик, уже занося ручку над блокнотом.

— Агрессивная антибактериальная терапия, — я начал диктовать, и слова выходили чётко, уверенно, как пункты боевого приказа. — Цефтриаксон, два грамма, дважды в день, внутривенно. Это покроет большинство грамотрицательных и часть грамположительных.

— Записал.

— Плюс ванкомицин, по грамму дважды в день, тоже внутривенно. Это для грамположительных, особенно для стафилококков и энтерококков, которые любят селиться на клапанах.

Славик строчил в блокноте.

— Мониторинг — круглосуточный. Температура каждые четыре часа. ЭКГ — дважды в сутки. Любые изменения в состоянии — немедленно сообщать мне. Даже ночью, если вдруг я сплю.

— Понял.

— Вопросы? — я обвёл взглядом команду.

Молчание. Величко переглянулся с Фроловым. Оба промолчали.

Шаповалов смотрел на меня с выражением, которое я не сразу понял. Потом понял — одобрение. Тихое, неброское, но явное.

— Хорошее решение, — сказал он негромко. — Правильное. В ситуации неопределенности всегда лечи то, что убьёт быстрее. Остальное — потом.

— Надеюсь, — ответил я. — Честно — очень надеюсь, что не ошибаюсь.

— Даже если ошибаешься — это была правильная ошибка. Из правильных соображений.

Команда начала расходиться. Славик первым выскочил за дверь — побежал выполнять назначения. Фролов молча кивнул мне и вышел — у него через час плановая операция. Величко задержался на секунду.

— Илья, — сказал он тихо. — Если что-то понадобится — я рядом.

— Спасибо.

Он ушёл.

Я остался в ординаторской почти один. Почти — потому что Фырк сидел на подлокотнике кресла Шаповалова и внимательно смотрел на меня.

— Двуногий, — сказал он, когда дверь закрылась. — А ты уверен, что это правильно?

— Нет, — честно ответил я. — Не уверен. Я никогда не бываю уверен на сто процентов. Но это лучшее решение из тех, что у меня есть.

— А если ты ошибаешься?

— Тогда мы скорректируем лечение. Медицина — это не математика, Фырк. Здесь нет абсолютных истин. Только вероятности и последствия.

Бурундук почесал за ухом.

— Мне иногда кажется, — сказал он задумчиво, — что ты либо очень храбрый, либо совершенно сумасшедший. Каждый день принимать решения, от которых зависят чужие жизни.

После того как медицинская машина была запущена — антибиотики капали в вену Арсения, анализы сданы, консультанты уведомлены — я нашёл минуту тишины.

Пустой коридор. Окно, за которым темнело вечернее небо — серое, низкое, обещающее дождь. Кадка с чахлым фикусом в углу. Запах хлорки и чего-то неуловимо больничного.

Телефон в руке. Я смотрел на экран, на два номера в списке контактов, и не мог решить.

Серебряный.

Он не брал трубку до этого. И еще потом три раза не брал. Почему должен взять сейчас? Может, что-то случилось. Серебряный — не тот человек, который игнорирует звонки.

Додумывать эту мысль не хотелось.

Вероника… Она сама не понимает, что с ней происходит. Она под влиянием и будет отталкивать меня, избегать, придумывать отговорки. Наш разговор ничего не решит. Но я всё равно хотел услышать её голос.

Просто услышать. Убедиться, что она в порядке. Я нажал на её номер.

Гудок.

Длинный, равнодушный.

Ещё гудок.

Ещё.

Пять гудков.

Шесть.

Семь.

«Абонент не отвечает. Оставьте сообщение после сигнала».

Механический голос.

Я не стал оставлять голосовое сообщение. Что бы я сказал? «Привет, это я, перезвони»? Она увидит пропущенный вызов, этого достаточно.

Если захочет — перезвонит.

Если нет…

Я открыл мессенджер и начал печатать. Пальцы двигались медленно, неуверенно, как будто каждая буква давалась с трудом.

«Ника, я волнуюсь. С тобой все в порядке?»

Перечитал.

Банально. Глупо. Недостаточно.

Но что ещё я мог написать? Как объяснить в коротком сообщении, что я знаю про заклятие? Что я понимаю — это не она говорит и делает все эти вещи? Что я не злюсь, не обижаюсь, просто хочу помочь?

Нельзя. Такое не пишут в мессенджерах. Такое говорят лично, глядя в глаза. Если она вообще захочет меня слушать.

Отправил. Смотрел на экран. Сообщение доставлено. Одна галочка. Потом две. Но статус «прочитано» не появлялся.

Минута.

Две.

Пять.

Ничего.

— Ну что, — голос Фырка прозвучал непривычно мягко. Без обычного сарказма, без подколок. — Не отвечает?

— Не отвечает.

— Может, занята? На смене? В душе?

— Может.

Мой голос звучал пусто даже для меня самого.

— Может, телефон разрядился, — продолжал Фырк. — Или она его потеряла. Или оставила в раздевалке. Бывает же…

— Бывает.

Но я не верил в это. Вероника никогда не расставалась с телефоном. Она всегда отвечала на мои сообщения — даже когда была занята, даже когда злилась, даже когда мы ссорились. Хотя бы короткое «потом», хотя бы смайлик. Что-нибудь.

Странным образом, вся эта ситуация показывала мне насколько эта девушка важна для меня. Похоже я испытывал к ней куда большие чувства, чем обычная симпатия. И надо сказать, это чувство было для меня странным.

До этого я любил лишь один раз. В прошлой жизни и очень давно. А теперь… А теперь — тишина. Глухая, бесконечная тишина.

— Дело не в этом, Фырк, — сказал я. — Это заклятие или что-то в этом духе. Оно изолирует её. Отталкивает от меня. Чем больше я давлю — чем больше пишу, звоню, пытаюсь поговорить — тем сильнее оно будет действовать. Как… как китайская ловушка для пальцев. Чем сильнее тянешь — тем крепче держит.

— И что тогда делать?

— Найти того, кто может это снять. Найти Серебряного.

Я переключился на его номер и нажал вызов.

Гудок.

Гудок.

Гудок.

Те же длинные, равнодушные гудки. Та же тишина в ответ.

— Да чтоб тебя, Серебряный, — процедил я сквозь зубы. — Где тебя носит, когда ты так нужен?

Сбросил. Позвонил снова.

Гудок. Гудок. Гудок.

Ничего.

Я сжал телефон так, что пластик затрещал. Хотелось швырнуть его в стену. Хотелось ударить кулаком по стеклу, разбить что-нибудь, закричать. Выпустить эту злость, это бессилие, эту невозможность хоть что-то изменить.

Но я стоял неподвижно.

Дышал. Считал до десяти. Потом до двадцати.

— Двуногий, — осторожно сказал Фырк. — Ты как?

— Нормально, — соврал я.

— Врёшь.

— Вру. Но это неважно. Сейчас — неважно.

Я убрал телефон в карман.

— У меня пациенты. У меня работа. Вероника… Вероника можно только навредить своей назойливостью. Серебряный появится рано или поздно. А пока — пока я делаю то, что умею. То, в чём могу что-то изменить.

Фырк промолчал.

Мы оба знали, что я прячусь в работу, чтобы не думать о том, что не могу контролировать. Но иногда защитные механизмы — это единственное, что помогает не сойти с ума.

День закончился, но я не пошёл домой. Какой смысл? Что меня там ждало?