— Ника, давай поговорим нормально. Сядем где-нибудь, выпьем кофе, спокойно обсудим…

— Нет! — она вырвала руки, отступила на шаг. — Не сейчас. Мне нужно идти. У меня смена.

— Ты же сказала, что отпросилась.

Она замерла. На секунду — всего на секунду — в её глазах мелькнуло замешательство. Как будто она забыла, что говорила минуту назад. Как будто её мозг работал в двух режимах одновременно, и эти режимы конфликтовали.

Потом её лицо снова стало жёстким, закрытым.

— Я передумала. Вернусь на смену.

И она ушла.

Почти побежала по коридору, не оглядываясь. Её шаги гулко отдавались от стен, становясь всё тише, тише, пока не стихли совсем.

Я стоял у окна и смотрел ей вслед.

Внутри было… пусто. Не больно — пока ещё не больно. Просто пусто. Как будто кто-то вынул из меня что-то важное и не поставил ничего взамен.

— Ну вот! — голос Фырка ворвался в тишину, как камень в стоячую воду. — Я же говорил! Я же предупреждал! Женщины! Сначала «хочу дом», потом «нужно подумать»! У них логика, как у пьяного мотылька в ураган! Нет, хуже! У пьяного мотылька в ураган посреди извержения вулкана!

— Это не логика, Фырк, — ответил я мрачно. — И это не она.

— В смысле — не она? Я видел её лицо, слышал её голос…

— Это та пурпурная дрянь в её голове. То свечение, которое ты видел в префронтальной коре. Оно… контролирует её. Или влияет. Заставляет отталкивать меня. Бояться сближения. Бояться серьёзных шагов.

Фырк замолчал, переваривая услышанное. Потом сказал — уже без обычного сарказма:

— Думаешь, заклятие? Какой-то ментальный контроль?

— Думаю, да. Вчера она была счастлива — искренне, по-настоящему, я видел это в её глазах. А сегодня… как будто кто-то переключил тумблер. Нажал кнопку «отторжение». Это не нормально, Фырк. Люди так не работают.

— Люди много как работают, двуногий. Я повидал…

— Не так, — перебил я. — Не за одну ночь. Не без причины. Что-то на неё влияет. Что-то заставляет её бояться близости, убегать от серьёзных отношений. И я готов поспорить на что угодно, что это связано с её отцом.

— С тем, который не живёт в квартире своей?

— С ним самым.

Я достал телефон и нашёл в контактах номер Серебряного. Менталист. Специалист по магии разума. Единственный человек, который мог бы посмотреть, что у неё в голове, и — в идеале — снять эту дрянь.

— Сейчас ему позвоню, — сказал я Фырку. — Он должен знать, что это такое и как с этим бороться.

— Уверен, что он поможет? После всего, что было между вами?

— Он мне должен.

Я отошёл в сторону, убедился, что рядом никого нет, и нажал вызов.

Гудок.

Долгий, протяжный, равнодушный.

Ещё гудок.

И ещё.

Никто не берёт.

Я ждал, считая гудки. Пять. Шесть. Семь. Автоответчик предложил оставить сообщение. Я сбросил и позвонил снова.

Гудок. Гудок. Гудок.

Тишина.

— Твою мать, — процедил я сквозь зубы, сжимая телефон так, что пластик затрещал.

— Не отвечает?

— Не отвечает. Ни на первый звонок, ни на второй.

— Может, занят? Спит? В душе?

— Может.

Но я не верил в это. Серебряный не из тех, кто не отвечает на звонки. Он слишком любит контролировать ситуацию, слишком любит быть в курсе всего. Если он не берёт трубку — значит, не хочет брать. Или не может. Хочется верить, что он снимает с кого-то ментальный блок.

Злость поднималась изнутри — горячая, душная, почти физически ощутимая. Не на Веронику — я не мог злиться на неё, она была жертвой, не преступницей. Не на её отца — хотя он наверняка был замешан, но я не знал как. На себя. На собственное бессилие. На то, что я видел проблему, понимал её, но не мог ничего сделать.

Человек, который мне так нужен — недоступен. Вероника уходит всё дальше, и я не могу её остановить. А у меня ещё пациент с хореей, пациентка с амнезией, стройка диагностического центра, и черт знает что ещё.

— Ладно, — сказал я, убирая телефон в карман. — Позвоню позже. Ещё раз. И ещё. Пока не ответит.

— А сейчас?

— А сейчас — работа. У меня пациенты, которые ждут помощи. Им я могу помочь. В отличие от…

Я не договорил.

— В отличие от Вероники? — тихо спросил Фырк.

— В отличие от Вероники, — подтвердил я.

Я шёл в сторону палаты Алёны Шаповаловой — хотел проверить, как она себя чувствует после всего, что пережила, — когда услышал странные звуки.

Смех. Громкие голоса. Какой-то шум.

Из ординаторской хирургии.

Я остановился, прислушиваясь. Это было… необычно. Ординаторская — место для работы, для отдыха между операциями, для тихих разговоров и чашек кофе. Не для… вечеринок.

Что там происходит?

— … и я возвращаюсь, а вы тут без меня прекрасно справляетесь! — голос был знакомым. Очень знакомым. Я слышал его сотни раз — в операционной, на обходах, на совещаниях. Но сейчас он звучал иначе. Живее. Веселее. — Все плановые операции сделаны, экстренные — закрыты! Что это такое, а? Вы решили доказать, что заведующий отделением вообще не нужен⁈

Шаповалов.

Игорь Степанович Шаповалов.

Я толкнул дверь и замер на пороге.

Ординаторская была полна людей. Величко стоял у окна, сложив руки на груди и широко улыбаясь. Фролов сидел на подлокотнике кресла, болтая ногой. Две медсестры — Танечка и Зина — теснились у двери, хихикая в кулаки. И в центре всего этого, как актёр на сцене, стоял Шаповалов.

Он изменился. Это было первое, что я заметил. Похудел — килограммов на пять, не меньше. Халат висел на нём свободнее, чем раньше, скулы обострились, глаза казались больше на исхудавшем лице. Морщины стали глубже, и в волосах появилось больше седины.

Но он не выглядел сломленным. Не выглядел раздавленным.

Он выглядел… живым. С блеском в глазах, с улыбкой на губах, с той особой энергией, которую я помнил по лучшим временам.

— Игорь Степанович, так нам же Илья помогал! — Величко развёл руками, смеясь. — И Игнат Семёнович Киселёв тоже молодец, прикрывал. Мы без вас справлялись, но это не значит, что вы не нужны!

— Вот-вот! — Шаповалов погрозил пальцем. — «Справлялись»! Я вам покажу «справлялись»! Сейчас возьмусь за вас как следует, вспомните, почём фунт лиха!

— Игорь Степанович, — вмешалась Танечка, — а вы правда уже готовы работать? Может, вам ещё отдохнуть?

— Отдохнуть⁈ — он фыркнул так, что усы встопорщились. — Танечка, милая, я наотдыхался за эти пару дней. Так отдохнул! Чуть с ума не сошёл от скуки. Лежать в камере, смотреть в потолок, думать о том, что тут без меня всё разваливается…

— Ничего не разваливалось, — заметил Фролов.

— Вот именно! — Шаповалов ткнул в него пальцем. — Вот именно, что не разваливалось! Это ещё хуже! Это значит, что я не так уж и нужен!

Все засмеялись — легко, искренне, как смеются люди, которые рады видеть друг друга.

И тут Шаповалов заметил меня.

Наши глаза встретились. Смех стих. Все повернулись к двери.

Шаповалов шагнул ко мне, и его улыбка стала другой. Не шутливой, не весёлой — тёплой. Глубокой. Той улыбкой, которой улыбаются людям, которые много для тебя значат.

— А вот и он, — сказал он негромко. — Главный герой всей этой истории.

Я шагнул в комнату, всё ещё не веря своим глазам.

— Игорь Степанович? Я думал, вы ещё минимум месяц будете дома. После всего…

— Все нормально, — он махнул рукой. — Я лекарь и я знаю, что мне нужно лучше любых рекомендаций.

Он подошёл ко мне вплотную и положил руки мне на плечи. Его глаза — усталые, но живые — смотрели прямо в мои.

— Спасибо, — сказал он тихо, так, чтобы слышали только мы двое. — За всё. За Алёну. За Мишку. За суд. За то, что не сдался, когда вся система ополчилась. За то, что боролся, когда все остальные опустили руки.

Я сглотнул. В горле стоял комок.

— Это моя работа, — сказал я. — Вы бы сделали то же самое.

— Не уверен, — он покачал головой. — Честно — не уверен. Я бы попытался, конечно. Но у меня… у меня нет твоего упрямства. Твоей способности идти вперёд, когда все говорят «стоп». Это редкий дар, Илья. Береги его.