Мать замерла с протянутыми руками. И выражение её лица — этот переход от безумной, всепоглощающей радости к абсолютному, непереносимому ужасу — был одним из самых страшных вещей, которые я видел в своей жизни.

А я видел многое. Смерть на операционном столе. Родителей, хоронящих детей. Людей, узнающих о неизлечимом диагнозе. Но это… это было особенное.

— Яночка? — прошептала мать. — Доченька, это же я… Это мама… Ты что, не узнаёшь меня?

— Я… — Яна смотрела на неё, и в её глазах была мука. Мука человека, который понимает, что должен что-то чувствовать, должен что-то помнить — но не чувствует и не помнит. — Я не знаю, кто вы. Простите. Я… я правда вас не помню.

— Фырк, — позвал я мысленно, — ты это видишь?

— Вижу, двуногий, — голос бурундука был непривычно серьёзным. Никаких шуточек, никакого сарказма. — И мне это очень не нравится. Она их не помнит. Вообще. Совсем. Я только что вынырнул из её головы, и там… знаешь, как пустой жёсткий диск. Форматированный. Места для файлов есть, а самих файлов — нет.

Ретроградная амнезия. Потеря всех воспоминаний о прошлом — имён, лиц, событий, всего. Это редкость, огромная редкость, и обычно за такой амнезией стоит тяжёлое повреждение мозга.

А у Яны повреждений не было. Я проверял. Много раз проверял.

Мать зарыдала — громко, страшно, надрывно. Так рыдают люди, которые потеряли всё. Которые только что получили назад дочь — живую, дышащую, с открытыми глазами — и тут же потеряли её снова. Потому что эта девушка на кровати смотрит на них, как на незнакомцев.

Отец стоял неподвижно. Его лицо было белым, как больничная стена за его спиной. Он не плакал, не кричал — просто стоял, и в его глазах была такая боль, что смотреть на него было физически тяжело.

Яна переводила взгляд с одного на другого, и на её лице было написано смятение. Она не понимала, почему эти люди так страдают. Не понимала, что она им сделала. Не понимала ничего.

Хаос. Полный, абсолютный хаос. Рыдающая мать, окаменевший отец, испуганная пациентка, растерянная медсестра у двери.

И посреди всего этого — я. Единственный, кто ещё сохранял способность мыслить. Единственный, кто должен был что-то делать.

Пора брать командование.

— Так.

Одно слово. Но я произнёс его таким тоном, что все — все без исключения — замолчали и повернулись ко мне. Даже мать перестала рыдать в голос, хотя слёзы продолжали течь по её щекам.

Это была та самая интонация, которую я использовал в операционной, когда что-то шло не так. Голос хирурга, который берёт ситуацию под контроль. Голос, не терпящий возражений.

— Слушайте меня внимательно, — продолжил я, обводя взглядом присутствующих. — Все слушают?

Кивки. Молчание. Полное внимание.

— Танечка, — я повернулся к медсестре. — Мне нужен неврологический молоточек и офтальмоскоп. Из процедурной. Быстро, но без паники. И позвоните дежурному реаниматологу — скажите, что у нас пациентка вышла из комы, требуется осмотр и консультация. Ясно?

— Ясно, Илья Григорьевич, — она кивнула и исчезла за дверью. Хорошая девочка. Неопытная, но исполнительная. С таким материалом можно работать.

Я повернулся к родителям.

— Пожалуйста, — сказал я, и мой голос стал мягче, но не менее твёрдым. — Вам нужно выйти в коридор.

— Что⁈ — мать вскинула голову, и в её глазах вспыхнул гнев. Я понимал её — она только что получила дочь обратно и не собиралась её отпускать. — Нет! Никуда я не уйду! Это моя дочь! Моя! Я ждала целый месяц, я…

— Я понимаю, — перебил я её, и что-то в моём голосе заставило её замолчать. — Поверьте, я понимаю, через что вы прошли. Тридцать дней ожидания. Тридцать ночей без сна. Я видел вас здесь каждый день, когда приходил проверять Яну. Я знаю, как вам было тяжело.

Она смотрела на меня, и слёзы текли по её лицу.

— Но прямо сейчас, — продолжил я, — ваше присутствие её пугает. Она не помнит вас. Для неё вы — незнакомые люди, которые врываются в её палату, кричат, плачут, пытаются её обнимать. Она не понимает, что происходит. И чем больше вы давите, тем сильнее её страх.

— Но я её мать! — голос женщины сорвался на крик. — Она должна меня помнить! Она не может…

— Она не может, — я повторил её слова, но с другой интонацией. — Сейчас — не может. Но это не значит, что она не вспомнит. Память — штука сложная. Иногда она возвращается. Иногда — нет. Наша задача сейчас — разобраться, что произошло, и сделать всё возможное, чтобы ей помочь. А для этого мне нужно провести осмотр. В спокойной обстановке. Без… — я замялся, подбирая слова, — … без дополнительного стресса для пациентки.

Отец понял первым. Я видел это по его глазам — как боль смешалась с пониманием, как он принял решение. Он положил руку жене на плечо.

— Маша, — сказал он тихо. — Господин лекарь прав. Пойдём. Мы будем ждать в коридоре.

— Но…

— Пойдём, — повторил он твёрже. — Мы не поможем ей, если будем мешать лекарям работать.

Он повёл её к двери — осторожно, бережно, как ведут больного или очень старого человека. И она позволила себя увести, хотя всё ещё всхлипывала, всё ещё оглядывалась на дочь, которая смотрела на неё глазами незнакомки.

Когда дверь за ними закрылась, я выдохнул.

— Ладно, — сказал я, поворачиваясь к Яне. — Теперь давайте разберёмся, что к чему. Меня зовут Илья Григорьевич, я лекарь. Вы находитесь в Муромской городской больнице. Вы были без сознания… довольно долго. Сейчас я буду задавать вам вопросы и проводить осмотр. Постарайтесь отвечать честно. Не пытайтесь угадать «правильный» ответ — просто говорите то, что знаете. Или не знаете. Договорились?

Она кивнула — испуганно, но с какой-то робкой надеждой. Кажется, она была рада, что хоть кто-то разговаривает с ней нормально, а не рыдает над ней и не называет «доченькой».

— Как вас зовут? — спросил я.

Пауза.

Я видел, как она пытается. Как её лицо напрягается от усилия. Как она роется в своей памяти — отчаянно, лихорадочно, — и не находит там ничего.

— Я… — её голос дрожал. — Я не знаю. Я не помню своего имени.

Плохо. Очень плохо.

— Хорошо, — сказал я ровно, не показывая своей тревоги. — Это нормально после того, что вы пережили. Не волнуйтесь. Вас зовут Яна. Яна Смирнова. Вам двадцать три года. Вы живёте в Муроме. Это вам о чём-нибудь говорит?

Она покачала головой.

— Ладно. Другой вопрос. Вы знаете, где вы находитесь?

— В больнице… вы сказали.

— А сами бы вы поняли, что это больница? Если бы я не сказал?

Она огляделась — медленно, внимательно, как человек, который видит это место впервые. Мониторы с бегущими линиями кардиограммы. Капельница на штативе. Белые стены, белый потолок, запах антисептика.

— Наверное… да. Это похоже на больницу. Я… я знаю, как выглядят больницы.

Интересно. Она знает, как выглядят больницы. Общие знания сохранены.

— А это что такое? — я показал на стетоскоп, висящий у меня на шее.

— Стетоскоп, — ответила она без запинки.

— А это?

— Капельница.

— А это?

— Кардиомонитор.

Семантическая память в порядке. Она помнит названия предметов, знает, для чего они используются. Но эпизодическая память — всё, что касается её личной жизни — стёрта.

Классическая картина. Слишком классическая.

Дверь открылась, и вошла Танечка с молоточком и офтальмоскопом. За ней — реаниматолог Сергей Семенович, грузный мужчина лет пятидесяти с вечно усталым лицом и мешками под глазами. Я работал с ним однажды — толковый специалист, хотя и циник похуже меня.

— Ну что тут у вас? — спросил он, оглядывая палату. — Мне сказали, пациентка из комы вышла? Это что, шутка какая-то?

— Не шутка, Сергей Семенович. Видите сами — глаза открыты, дышит сама, разговаривает. Но у нас проблема.

— Какая?

— Полная ретроградная амнезия. Она не помнит ничего — ни себя, ни родителей, ни собственного имени. Семантическая память сохранена, эпизодическая — полностью утрачена.

Сергей Семенович присвистнул.