Я накрыл её одеялом, несколько секунд смотрел на её лицо — спокойное, умиротворённое, такое любимое — и тихо, стараясь не скрипеть половицами, вышел.

На кухне горел свет.

Фырк сидел на столе, и вид у него был такой, словно он только что вернулся с войны. Хвост нервно подёргивался. Уши прижаты к голове. Глаза-бусинки смотрели на меня без обычного ехидства — серьёзно, почти испуганно.

Это было плохо. Очень плохо.

— Ну наконец-то, — он попытался изобразить обычный сарказм, но голос его выдал. — Я уж думал, вы там до утра вошкаться будете. Всю ночь тут сижу, переживаю, а вам хоть бы что.

— Рассказывай, — я налил себе воды и сел напротив. — Что ты нашёл?

Фырк помолчал. Почесал за ухом — и этот жест я уже научился распознавать как признак того, что новости будут паршивыми.

— Слушай, двуногий, может, сначала выпьешь чего покрепче? У тебя там вроде коньяк был, в шкафчике над плитой…

— Фырк. Говори.

Он вздохнул.

— Ладно. В целом — всё чисто. Сосуды в норме, никаких аневризм, никаких стенозов, кровоток отличный. Нейронные связи целые, проводимость хорошая, никаких дегенеративных изменений. Опухолей нет — ни доброкачественных, ни злокачественных, я проверил каждый миллиметр. Воспалений нет, инфекций нет. С точки зрения обычной медицины — мозг здоровый, хоть на выставку отправляй.

— Но?

Он спрыгнул со стола на стул, потом на пол, и начал нервно ходить кругами.

— Один участок, — сказал он наконец, остановившись. — В префронтальной коре, ближе к лобным долям. Знаешь, что это за область?

— Знаю. Исполнительные функции. Планирование, принятие решений, контроль импульсов, социальное поведение. Если что-то влияет на эту зону — человек меняется. Становится другим.

— Вот именно, — Фырк запрыгнул обратно на стол и посмотрел мне прямо в глаза. — Этот участок светится, двуногий. И не так, как светится мозг при обычной активности — ты же знаешь, нейроны постоянно мерцают, передают импульсы, это нормально. Это — другое.

— Какое другое?

— Фиолетовое. Пурпурное, если точнее. Тёмное, густое, как… — он поискал сравнение, — как синяк. Или как тлеющий уголь. Оно не пульсирует, как нормальная активность, оно просто… висит там. Чужеродное. Неправильное. Как будто кто-то воткнул ей в мозг занозу, и эта заноза медленно гниёт.

Пурпурное свечение. В префронтальной коре.

Я обдумал его слова, и чем больше думал, тем холоднее становилось в груди.

— Значит, это не опухоль? Не аневризма? Не какой-то физический недуг?

— Вот именно, что нет! — Фырк снова спрыгнул на пол и заходил кругами. — Я же тебе говорю — с точки зрения обычной медицины она здорова как лошадь. Если бы это была опухоль, я бы видел массу, давление на окружающие ткани, смещение структур. Если бы аневризма — видел бы расширение сосуда, истончение стенки. Кровоизлияние оставляет след, воспаление даёт жар, инфекция имеет характерную картину. Но это…

Он остановился и посмотрел на меня снизу вверх.

— Это свечение — оно магическое, двуногий. Я такого раньше не видел — по крайней мере, не в живом человеке. Но я готов поставить свой хвост против дырявого медяка: это не болезнь тела. Это воздействие. Внешнее воздействие. Кто-то что-то с ней сделал.

Воздействие. Магическое воздействие.

Я откинулся на спинку стула и уставился в потолок. В голове медленно, но неумолимо складывался пазл — кусочек к кусочку, факт к факту.

Ложь про отца. Она сказала, что он был у нее. Приехал в гости из Владимира. Но квартира пустует. Соседка-старушка подтвердила: съехал, никто не знает куда. Значит, он куда-то переехал и это скрывает. Но что? И зачем? Это квартира же была его.

Может её заставили поверить, что она его видела?

Неестественное поведение. Эти вспышки злости, эта агрессия, эти обвинения, которые сыпались как горох. Всё это было так непохоже на неё — на мою Веронику, которая скорее проглотит обиду, чем выскажет её вслух. Которая прощает, когда нужно требовать. Которая любит, когда разумнее было бы уйти.

И теперь — магическое свечение в мозгу. Пурпурное. Чужеродное. Именно в той области, которая отвечает за контроль поведения и эмоций.

Вывод напрашивался сам собой.

— Её околдовали, — сказал я вслух, и собственный голос показался мне чужим.

— Похоже на то, — Фырк кивнул. — Вопрос — кто и зачем. И как давно.

— Отец.

— Что?

— Её отец, — я встал и подошёл к окну. За стеклом спал ночной Муром — тёмные силуэты домов, редкие огни фонарей, звёзды в чёрном небе. — Сергей Петрович Орлов. Он — главный подозреваемый.

— Тот алкоголик, который съехал неизвестно куда? — Фырк скептически прищурился. — Ты думаешь, он маг? Пьяница из панельной пятиэтажки?

— Я ничего не думаю, — я не отрывал взгляда от ночного города. — Я знаю только то, что знаю. Вероника сказала, что была у него. Квартира пустует. После этой «встречи» она изменилась. В её мозгу — магическое свечение.

Я помолчал.

— Связь очевидна. Остальное — нужно выяснять.

— И как ты собираешься это делать? — Фырк запрыгнул на подоконник рядом со мной. — Найдёшь этого Орлова и спросишь: «Извините, это вы мою любовницу заколдовали?»

— Для начала — узнаю больше о таких воздействиях. Что это за магия. Как она работает. Как её снять.

— У тебя есть идеи, где искать?

Я задумался. Варинатов не много. Серебряный. Он менталист и как раз специалист по такому воздействию. А еще Мышкин? Инквизитор может знать что-то полезное, но светить перед ним эту историю мне не хотелось — пока, во всяком случае.

Оба вариант оставлю про запас.

— Разберусь, — сказал я наконец. — Завтра. А сейчас — спать.

— Ты уверен, что сможешь уснуть? После всего этого?

Хороший вопрос. Я чувствовал себя так, словно меня пропустили через мясорубку — усталость навалилась разом, тяжёлая, свинцовая. Но в голове всё ещё крутились мысли, вопросы, подозрения.

— Попробую.

— Удачи, — Фырк зевнул. — А я пока покараулю. Мало ли что.

Я кивнул и пошёл обратно в спальню.

Вероника спала, свернувшись калачиком, и лунный свет серебрил её волосы. Я лёг рядом, обнял её — осторожно, чтобы не разбудить — и долго лежал, глядя в потолок.

Где-то там, в темноте, скрывался человек, который причинил боль женщине, которую я любил. И я собирался его найти.

Уснул я только под утро. Утро встретило меня пустой постелью и запиской на подушке.

Почерк Вероники — аккуратный, с характерными завитушками на «д» и «у», которые она ставила со времен уроков по чистописанию:

«Срочно вызвали на смену — нужны все руки. Извини, что не разбудила, ты так сладко спал, что жалко было. Завтрак в холодильнике, только разогрей. Люблю тебя, мой герой! В.»

Я перечитал записку дважды, пытаясь понять — это она писала? Настоящая Вероника? Та, которая смеялась вчера за ужином, рассказывая про деда-симулянта? Или та, которая кричала на меня час спустя?

Стоп. Хватит. Паранойя — плохой советчик. Если я начну сомневаться в каждом её слове, в каждом жесте, в каждой записке — я сойду с ума раньше, чем найду того, кто это с ней сделал.

Нужен план. Нужна информация. Нужно действие.

Но сначала — больница. Я отсутствовал довольно долго.

Хирургическое отделение Муромской больницы встретило меня привычным запахом — сложным коктейлем из антисептика, хлорки, несвежего кофе и чего-то неуловимо больничного, что невозможно описать словами, но что узнаёшь мгновенно.

Запах дома. Запах работы. Запах того места, где я знал, что делаю, где всё было понятно и предсказуемо, где не нужно было разгадывать загадки магических воздействий на мозг любимого человека.

Я шёл по коридору, кивая медсёстрам и санитаркам, и чувствовал, как напряжение последних дней понемногу отпускает. Не исчезает совсем — нет, оно притаилось где-то в глубине, готовое выскочить, — но отступает. Даёт передышку.

— Илья Григорьевич! — Зинаида Павловна, толстая медсестра с добрым лицом и железной хваткой, помахала мне от поста. — Вернулись наконец! А мы уж думали, вас там столица проглотила и не выплюнула!