Это было… программой. Как будто кто-то нажал кнопку — и запустился заранее записанный сценарий. Обвинения шли одно за другим, словно по списку, словно она репетировала эту речь заранее. Слишком гладко. И искусственно.

— Ты вообще помнишь, когда мы последний раз куда-то выходили вместе? — продолжала она, и её голос звенел от напряжения. — В кино, в ресторан, просто погулять? Я уже забыла, как это — быть твоей девушкой, а не твоей домработницей, которая ждёт хозяина и кормит его кота!

— Морковка — кошка, — машинально поправил её я.

— Да какая разница⁈ — она взмахнула руками так, словно хотела разбить что-то невидимое. — В том-то и дело, что тебе всё равно! Тебе всё равно на меня, на нас, на всё, что не связано с твоей драгоценной работой! Я для тебя — просто… просто удобная функция! Еда на столе, чистые рубашки, тёплая постель! А как только я пытаюсь поговорить о чём-то важном, о нашем будущем, о том, куда мы движемся — у тебя сразу пациент, сразу срочный вызов, сразу «потом поговорим, дорогая»!

Это не она. Это не моя Вероника.

Мысль пришла откуда-то из глубины, холодная и чёткая, как диагноз, который ставишь по одному взгляду на пациента.

Она никогда так себя не вела. Даже когда обижалась — а она обижалась, и я это заслуживал, я первый признаю — она не нападала вот так, с порога, без предупреждения. Она была из тех людей, которые сначала молчат, потом плачут в подушку, потом говорят — тихо, осторожно подбирая слова, боясь ранить даже того, кто ранил их.

А сейчас…

— Фырк, — позвал я мысленно.

Бурундук, который всё это время тихо сидел на полке, наблюдая за сценой с выражением крайней заинтересованности, встрепенулся.

— Слушаю, двуногий. Кстати, я бы на твоём месте пригнулся — по-моему, она сейчас чем-нибудь кинет.

— Не до шуток. Мне нужно, чтобы ты просканировал её мозг. Прямо сейчас. Ищи всё — аномалии, воспаление, опухоли, повреждения сосудов, кровоизлияния. Всё, что найдёшь.

— Мозг? — Фырк удивлённо моргнул. — Ты думаешь, это что-то… медицинское?

— Я думаю, что это что-то. И хочу знать, что именно.

— Понял, работаю.

Он соскочил с полки и метнулся к Веронике, которая продолжала ходить по кухне, выплёскивая на меня всё новые обвинения. Для неё он был невидим — просто поток воздуха, который она не заметила, слишком поглощённая своей яростью.

А мне нужно было выиграть время.

Первое правило работы с агрессивными пациентами, которому меня научили ещё в ординатуре: не спорь. Не оправдывайся. Не пытайся доказать свою правоту. Это только подливает масла в огонь, только убеждает человека, что его не слышат, не понимают, не уважают.

Второе правило: соглашайся. Признавай чувства. Показывай, что ты на его стороне, даже если он несёт полную чушь.

Третье правило: перехватывай инициативу. Меняй тему. Предлагай решение. Давай человеку то, чего он на самом деле хочет — а он обычно хочет не победить в споре, а почувствовать себя услышанным.

Я встал из-за стола. Медленно, осторожно — как подходят к раненому животному, которое может укусить от страха. Сделал шаг к ней. Другой.

Она отступила, вскинула руку, как будто защищаясь.

— Не подходи ко мне! Я ещё не договорила!

— Ты права, — сказал я тихо.

Она осеклась на полуслове. Моргнула. Уставилась на меня так, словно я вдруг заговорил на суахили.

— Что?

— Ты права. Во всём права. Каждое слово, которое ты сейчас сказала — правда. Я был эгоистом. Я был занят своей работой и забывал о тебе. Я принимал тебя как должное, как что-то, что всегда будет здесь, что никуда не денется. И это было нечестно. По отношению к тебе — нечестно.

Она стояла неподвижно, и я видел, как меняется выражение её лица. Злость никуда не делась, но к ней примешалось что-то другое. Растерянность. Недоумение. Она ждала сопротивления, ждала оправданий, ждала спора — а получила капитуляцию.

Это выбило её из колеи.

— Ты… — она запнулась, подбирая слова. — Ты серьёзно? Или это какой-то трюк?

— Никаких трюков, — я сделал ещё один шаг. — Я правда виноват. Я правда был плохим… — партнёром? женихом? мужчиной? — … был плохим. И я хочу это исправить.

— Исправить, — она произнесла это слово так, будто пробовала его на вкус. — И как ты собираешься это исправить? Опять пообещаешь, что будешь приходить раньше, проводить со мной больше времени, а через неделю всё вернётся на круги своя?

— Нет. Не пообещаю.

Я мягко взял её за плечи. Она напряглась, но не отстранилась.

— Я сделаю кое-что другое. Кое-что, что покажет тебе, что я серьёзен. Что ты для меня — не «удобная функция», как ты сказала. Что ты — самое важное, что у меня есть в этом мире.

— И что же это? — в её голосе всё ещё звучал скепсис, но уже не такой острый, не такой ядовитый. Как будто буря начала стихать.

— Давай купим дом.

Тишина.

Где-то на улице проехала машина. Где-то в соседней квартире заплакал ребёнок. Где-то капала вода из неплотно закрытого крана. Но здесь, на нашей маленькой кухне, повисла такая тишина, что я слышал, как бьётся её сердце.

— Дом? — переспросила она шёпотом. — Какой дом?

— Большой. За городом, где воздух чистый и соседи не орут по ночам. С садом, чтобы ты могла выращивать свои любимые помидоры. С баней, потому что какой русский дом без бани. С участком, чтобы Морковка могла бегать по траве и ловить мышей. Наш дом, понимаешь? Не моя квартира, куда ты приходишь в гости. Наш общий дом, где мы будем жить вместе. Как семья.

Она смотрела на меня — долго, молча, не моргая. И я видел, как меняется её лицо. Как злость уходит, растворяется, как утренний туман под лучами солнца. Как на её место приходит что-то другое — неверие, надежда, страх, что это окажется шуткой или сном.

— Но это же… — она покачала головой, — это же невозможно. Дом — это безумные деньги. У нас нет таких денег. У тебя зарплата лекаря, у меня — фельдшера скорой помощи, мы же не… мы не можем себе такое позволить…

— Можем, — я улыбнулся. — Я привёз из Москвы очень хороший гонорар. Аристократы, знаешь ли, щедро платят тем, кто спасает жизни их близким. Нам хватит. И на дом, и на ремонт, и на мебель. И даже останется.

И тут она заплакала.

Не так, как плачут от злости или обиды — с криками, с обвинениями, с размазыванием туши по щекам. А тихо, беззвучно, и слёзы катились по её лицу, как дождь по оконному стеклу.

— Илья… — она бросилась мне на шею, обняла так крепко, что я едва мог дышать, и её слёзы мочили мою рубашку, и она всхлипывала мне куда-то в плечо: — Илья, я такая дура… прости меня… я не знаю, что на меня нашло… я говорила такие ужасные вещи…

— Тшш, — я гладил её по волосам, чувствуя, как бьётся её сердце — часто, испуганно, как у птицы, которую поймали и держат в руках. — Всё хорошо. Всё уже хорошо.

Но я знал, что это не так.

Потому что где-то на периферии моего сознания маячил Фырк — и выражение его мордочки мне очень не нравилось.

Мы помирились.

Помирились так, как мирятся люди, которые любят друг друга и слишком долго были порознь — бурно, страстно, отчаянно. Подробности опущу: некоторые вещи должны оставаться между двумя людьми.

Вероника заснула у меня на плече, измотанная эмоциональными качелями этого вечера. Её дыхание было ровным, спокойным, как у ребёнка после долгого плача. Ресницы ещё влажные от слёз. Губы чуть приоткрыты. Во сне она выглядела такой… уязвимой. Такой настоящей.

Моя Вероника. Не та фурия, которая кричала на меня час назад.

Я лежал в темноте, смотрел в потолок и ждал. За окном медленно ползла луна, отбрасывая на стены серебристые тени. Где-то далеко лаяла собака. Где-то ближе гудел холодильник — монотонно, успокаивающе.

Ждал, пока она заснёт достаточно крепко. Пока смогу выскользнуть из постели, не разбудив.

Вот он. Дыхание стало ровным и редким. Пора.

Осторожно, сантиметр за сантиметром, я переложил её голову на подушку. Она пробормотала что-то невнятное — кажется, моё имя — и повернулась на бок, подтянув колени к груди. Не проснулась.