Нет.

Нет, к чёрту.

— Хватит, — сказал я, и мой голос прозвучал резче, чем я ожидал.

Слово вырвалось само — как скальпель, который входит в ткань раньше, чем ты успеваешь обдумать разрез. Иногда руки хирурга знают лучше, чем его голова. Иногда нужно просто доверять инстинктам.

Граф обернулся ко мне, и в его глазах было удивление — то особое удивление, которое появляется у людей, привыкших к беспрекословному повиновению, когда кто-то вдруг осмеливается им возразить.

— Что? — спросил он, и в этом коротком слове было столько неверия, что я чуть не рассмеялся.

Что, ваше сиятельство? Вы не привыкли, чтобы вам перечили? Не привыкли, чтобы какой-то безродный лекарь, мальчишка без титула и без состояния, смел говорить вам «нет»?

Добро пожаловать в мой мир.

— Достаточно произвола, — я шагнул вперёд, встав между ним и Ерасовым.

Это правильно.

Потому что дело не в Ерасове. Дело в принципе. В том, как должен работать закон — для всех одинаково, без исключений. Даже для мерзавцев. Особенно для мерзавцев.

— Вы видите, к чему приводит ваше «правосудие»? — я смотрел графу прямо в глаза. — Вы чуть не посадили невиновного человека. Хирурга, который своей операцией как раз и спас жизнь вашей жене. Если бы Шаповалов сделал так, как хотел Ерасов, — если бы он провёл открытую операцию вместо торакоскопии, — она бы умерла ещё на операционном столе. Её сосуды не выдержали бы такой травмы.

Граф молчал. Его лицо окаменело, и я видел, как в его глазах борются разные эмоции — ярость, стыд, понимание.

Это был критический момент. Я знал таких людей — властных, привыкших командовать, не терпящих возражений. Они могли пойти двумя путями: либо взорваться, уничтожить того, кто посмел им перечить, — либо отступить, признать правоту оппонента. Третьего не дано.

И я не знал, какой путь выберет граф.

Но я знал, что не отступлю. Не сейчас. Не после всего, через что мы прошли.

— Вы хотели справедливости, — продолжал я, и мой голос был тихим, почти мягким, но в нём была сталь, — и получили несправедливость. Вы хотели наказать виновного — и наказали невиновного. Потому что действовали через деньги и связи, а не через закон.

Я видел, как граф вздрагивает — едва заметно, но вздрагивает. Я бил по больному месту, и он это чувствовал.

Хорошо. Пусть чувствует.

— Найдите честного судью, — я позволил себе лёгкую иронию в голосе. — Если такие ещё остались в этом городе. Предоставьте ему все доказательства — и мои, и поддельные экспертизы Ерасова. Пусть проведут настоящее расследование, настоящий суд. И пусть закон решает его судьбу. По всей строгости. Но — закон. Не ваша прихоть.

Тишина.

Граф смотрел на меня. Долго, не мигая. И я видел, как что-то меняется в его лице — медленно, постепенно, как меняется небо на рассвете.

Не смирение — нет, этот человек никогда не смирится, это не в его природе. Но понимание. Признание того, что я прав. И, может быть, — совсем крошечное, едва заметное — уважение.

Забавно. Я только что сказал одному из самых влиятельных людей Владимира, что он был неправ. Сказал ему, что его методы — дерьмо. Сказал ему, что он чуть не стал убийцей невиновного человека.

И он не приказал своим охранникам выкинуть меня в окно.

Прогресс.

— Вы… — граф откашлялся, и его голос прозвучал хрипло, неуверенно — так непохоже на тот властный рык, которым он командовал ещё минуту назад. — Вы правы, лекарь. Во всём правы.

Он помолчал, и я увидел, как тяжело ему даются эти слова. Для человека, привыкшего быть правым всегда и во всём, признание ошибки — это как публичное раздевание. Унизительно, болезненно, почти невыносимо.

Но он это сделал.

И я почувствовал… нет, не торжество. Что-то другое. Что-то похожее на облегчение. На понимание того, что мир, может быть, не так безнадёжен, как кажется иногда в три часа ночи после особенно тяжёлого дежурства.

— Я приношу вам свои извинения, — продолжал граф. — За всё, что произошло. За обвинения, за угрозы, за… за всё.

Он сунул руку во внутренний карман пиджака и достал чековую книжку — кожаную, дорогую, с золотым тиснением.

— Я хочу заплатить вам. За работу. За время. За… — он замялся, подыскивая слова. — Назовите любую сумму.

Я смотрел на эту чековую книжку — символ власти, символ того мира, в котором всё можно купить и всё можно продать, — и чувствовал, как внутри поднимается что-то похожее на раздражение.

Деньги. Конечно, деньги. Универсальный ответ на все вопросы. Обидел человека? Заплати. Сломал чью-то жизнь? Заплати. Чуть не убил невиновного? Заплати, заплати, заплати.

В прошлой жизни я видел это постоянно. Богатые пациенты, которые думали, что могут купить здоровье. Родственники, которые совали врачам конверты, надеясь, что это гарантирует лучшее лечение. Администраторы, которые измеряли всё в деньгах — стоимость койко-дня, стоимость операции, стоимость человеческой жизни.

Я ненавидел это тогда. Я ненавижу это сейчас.

— Ваши деньги мне не нужны, — я покачал головой.

— Но…

— Я делал это не за деньги.

Странно, но это было правдой. Я приехал во Владимир не ради денег и не ради славы. Я приехал, потому что мой друг — да, друг, можно уже признать это — сидел в тюрьме за преступление, которого не совершал.

Потому что система, которая должна была защищать невиновных, превратилась в машину для их уничтожения. Потому что я не мог просто сидеть и смотреть.

— Я восстанавливал справедливость, — сказал я, и мой голос был ровным, без пафоса, без надрыва — просто констатация факта. — Спасал своего друга от вашего катка. Искал правду, которую все остальные отказывались видеть.

Я сделал паузу, глядя на графа — на этого усталого, постаревшего человека, который за последние несколько дней пережил больше, чем многие переживают за всю жизнь.

— Ваши извинения я принимаю.

И это тоже было правдой. Я не держал на него зла — как можно держать зло на человека, который просто любил свою жену и хотел отомстить за её страдания? Он был неправ в своих методах, но не в своих чувствах. А чувства… чувства я понимал.

— Лечением вашей жены займутся местные лекари, — продолжал я. — Если возникнут вопросы, они могут консультироваться со мной дистанционно.

Это было важно — не бросать пациентку на полпути. Да, она была женой человека, который ещё вчера хотел засадить меня в тюрьму. Но она была моей пациенткой. А лекарь не выбирает, кого лечить.

Я повернулся к двери.

— Прощайте, ваше сиятельство.

И вышел.

За моей спиной остались ошарашенный граф, всхлипывающий Ерасов и двое охранников, которые переглядывались с выражением людей, попавших в эпицентр урагана и не понимающих, как они вообще остались живы.

Но я не оглядывался. Не было смысла.

Кабинет главврача Цыцканова был на третьем этаже, и я нашёл его без труда — за последние сутки я изучил эту больницу лучше, чем некоторые её сотрудники. Секретарша попыталась было остановить меня, пролепетав что-то про «запись» и «занят», но я просто прошёл мимо неё и открыл дверь.

Цыцканов сидел за столом, заваленным бумагами, и выглядел так, словно не спал ещё дольше, чем я. Увидев меня, он вскочил, едва не опрокинув чашку с кофе.

— Илья Григорьевич! — он суетливо поправил очки. — Я слышал, что произошло в суде! Поздравляю! Это… это невероятно!

— Спасибо, — я не стал тратить время на любезности. — Георгий Андреевич, я уезжаю. Вот протокол лечения пациентки Минеевой.

Я положил на его стол папку с документами, которую подготовил ещё ночью, в перерывах между процедурами плазмафереза.

— Пульс-терапия метилпреднизолоном — продолжить в течение пяти дней, затем переход на пероральные глюкокортикоиды с постепенным снижением дозы. Плазмаферез — повторить через три дня, если показатели не будут улучшаться. Мониторинг почечной функции каждые шесть часов, печёночные пробы — раз в сутки.

Цыцканов кивал, записывая что-то в блокнот.