— Молчать! — взорвался судья. — Суд не перебивают! Я требую уважения к…

Но Разумовский не стал спорить. Он просто повернулся и снова выразительно посмотрел на графа. Долгий, тяжёлый взгляд.

Граф Минеев поймал взгляд Разумовского. Он посмотрел на судью и едва заметно кивнул — настолько едва заметно, что Шаповалов не был уверен, что движение вообще было. Потом он чуть повернул голову в сторону боковой двери — той, что вела в совещательную комнату.

Сигнал.

Судья, увидев этот жест, мгновенно изменился в лице. Его показное возмущение испарилось, как утренний туман, уступив место выражению человека, который получил приказ и не смеет ослушаться.

— Кхм… — он откашлялся. — Суд… суд удаляется на совещание для оценки новых доказательств!

Он вскочил с места так быстро, словно за ним гнались черти, и почти бегом направился к боковой двери. Через несколько секунд туда же вошёл граф — спокойно, неторопливо, с видом человека, который точно знает, что будет делать.

Дверь закрылась за ними.

Шаповалов стоял у скамьи подсудимых и смотрел на эту дверь, за которой сейчас решалась его судьба. Он понимал, что там происходит — понимал так же ясно, как если бы стоял в той комнате рядом с ними.

Граф давил на судью. Объяснял ему новые правила игры. Говорил, что теперь нужен другой результат — оправдание вместо обвинения, свобода вместо тюрьмы. И судья, привыкший выполнять приказы того, кто платит, — судья соглашался, скрипя зубами, проклиная всех и вся, но соглашался.

Так работала система.

Так работала справедливость в мире, где деньги и титул решали всё. Где они были законом.

Шаповалов должен был чувствовать отвращение. Должен был возмущаться тем, что его судьба решается не в открытом суде, а за закрытыми дверями, в разговоре между аристократом и продажным судьёй. Но он был слишком измотан, слишком истощён, слишком опустошён, чтобы чувствовать что-то, кроме усталости.

И надежды.

Потому что за этой дверью решалось его будущее. И впервые за много дней это будущее не выглядело беспросветно чёрным.

Разумовский подошёл к скамье подсудимых — настолько близко, насколько позволяла стража, которая преградила ему путь.

Он остановился в паре метров от Шаповалова, посмотрел ему в глаза и беззвучно, одними губами, произнёс:

«Всё будет хорошо».

Шаповалов, измученный, разбитый, постаревший на десять лет за эти несколько дней, но впервые за долгое время чувствующий настоящую надежду, благодарно кивнул.

Прошло пять минут. Может быть, десять. Шаповалов потерял счёт времени — он просто стоял и ждал, глядя на закрытую дверь, за которой решалась его судьба.

Потом дверь открылась.

Первым вышел судья. Его лицо было недовольным, почти злым — выражение человека, которого заставили сделать что-то против его воли. Но в его глазах Шаповалов увидел смирение. Судья принял решение. Судья подчинился.

За ним вышел граф. Его лицо было непроницаемым, но в уголках губ Шаповалов заметил что-то похожее на удовлетворение.

Судья вернулся на своё место. Взял в руки лист бумаги — тот самый, на котором был написан приговор, который он собирался зачитать полчаса назад. Посмотрел на него долгим взглядом.

А потом отложил его в сторону и взял другой лист.

— В связи с представлением новых доказательств… — он читал с бумаги, не поднимая глаз, словно не хотел видеть лица людей в зале. — В связи с отзывом обвинений потерпевшей стороной… ввиду вновь открывшихся обстоятельств, указывающих на иную этиологию заболевания пациентки и полностью исключающих причинно-следственную связь между действиями подсудимого и наступившими последствиями…

Он сделал паузу. Глубоко вдохнул.

— … суд не находит в действиях подсудимого Шаповалова Игоря Степановича состава преступления.

Ещё одна пауза.

— Оправдать. Освободить из-под стражи немедленно. В зале суда.

Молоток ударил по столу.

Но теперь этот звук означал не приговор, а свободу.

Зал взорвался — аплодисментами, криками, возгласами. Кто-то плакал, кто-то смеялся, кто-то обнимался с соседями. Шаповалов видел Кобрук. Она стояла, прижав руки к груди, и по её щекам текли слёзы.

Стражники подошли к нему. Один из них достал ключ и начал снимать кандалы, которые сковывали его запястья. Тяжёлые браслеты упали на пол с глухим стуком, и Шаповалов почувствовал, как кровь приливает к затёкшим рукам, как покалывание разбегается по пальцам.

Он был свободен. Свободен.

Это слово звучало в его голове, как колокольный звон, как музыка, как молитва. Свободен. После всего, что произошло — после ареста, после камеры, после бессонных ночей и бесконечного отчаяния — он был свободен.

К нему бросилась Кобрук, обняла так крепко, что он едва мог дышать, и он почувствовал, как её слёзы мочат его тюремную робу.

— Игорь… — она всхлипывала. — Игорь, слава богу… слава богу…

Мышкин подошёл следом, пожал ему руку — крепко, по-мужски, без лишних слов.

— С возвращением, — сказал он просто.

А потом к нему подошёл Разумовский.

Он стоял перед Шаповаловым — измотанный, с тёмными кругами под глазами, в своём нелепом мятом халате, — и улыбался. Той самой улыбкой, которую Шаповалов видел у него в операционной после особенно сложного случая. Улыбкой человека, который сделал невозможное и знает это.

Шаповалов не сказал ни слова. Он просто шагнул вперёд и обнял его — крепко, отчаянно, так, как обнимают человека, который спас тебе жизнь.

— Спасибо, — прошептал он хрипло, прямо ему в ухо. — Если бы не ты… Если бы не ты, Илья…

— Вы бы сделали то же самое, — ответил Разумовский. — Я знаю.

Шаповалов отстранился и посмотрел на него — на этого молодого человека, который за несколько месяцев перевернул его жизнь, его представления о медицине, его понимание того, что возможно и что невозможно.

— Ты… — он покачал головой. — Ты удивительный человек, Илья Разумовский. Удивительный.

Спустя десять минут они стояли на ступенях здания суда — Шаповалов, Кобрук, Мышкин, Разумовский. Солнце светило им в лица, тёплое и ласковое, как благословение, и Шаповалов подумал, что никогда в жизни не видел такого красивого неба.

Свобода. Вот что она означала. Не просто отсутствие решёток и кандалов. Свобода — это солнце на лице, это воздух в лёгких, это возможность идти куда хочешь и делать что хочешь.

— Так, — Кобрук перешла в командный режим, который был ей так привычен. — Все в машину! Игорь, тебе нужно в больницу, на полное обследование! Ты выглядишь ужасно!

Шаповалов покачал головой.

— Нет.

— Что значит «нет»? — Кобрук нахмурилась. — Игорь, ты провёл больше недели в камере, без нормального питания, без сна, в стрессе…

— Нет, — повторил он, и в его голосе была твёрдость, которую она не слышала уже давно. — Я не поеду в больницу. Я поеду домой.

— В Муром? — Кобрук выглядела растерянной. — Ты уверен, что выдержишь дорогу?

— К сыну, — сказал Шаповалов, и его голос дрогнул. — Я хочу к сыну! И жене. Заедем на квартиру здесь, я заберу вещи. И я уезжаю из этого проклятого города. Навсегда.

Все поняли.

Алёна. Мишка. Муром.

Он хотел домой — не в квартиру, не в город, а домой, туда, где его ждали люди, которые любили его. Жена, которая сама была сейчас на грани. Сын, который чуть не умер, но выжил благодаря тому самому человеку, который только что спас и его отца.

— В Муром так в Муром, — сказала Кобрук после паузы, и в её голосе была улыбка. — Тогда всем в машину. Поехали.

Они двинулись к служебной машине, припаркованной у обочины, — чёрному седану с номерами муромской больницы. Но Разумовский остановился.

— Илья? — Шаповалов обернулся. — Ты не с нами?

Разумовский стоял на ступенях, глядя куда-то вдаль, и на его лице было выражение, которое Шаповалов не мог прочитать.

— Вы поезжайте, — сказал он. — А у меня здесь… осталось ещё одно незаконченное дело.

Шаповалов хотел спросить — какое дело? — но что-то в глазах Разумовского остановило его. Что-то тёмное, решительное, почти опасное.