Надежда. Настоящая, живая надежда.

«Что ты задумал, парень? — думал он, глядя, как Разумовский возвращается к судейскому столу. — Что в этих бумагах? Какую карту ты припас в рукаве?»

Судья взял папку с видом человека, которому протянули дохлую крысу, и начал листать документы — брезгливо, нехотя, демонстрируя всем своим видом, что это пустая формальность, которая ничего не изменит.

Но по мере того как он читал, выражение его лица менялось.

Брезгливость сменилась недоумением. Недоумение — удивлением. Удивление — шоком.

Он перелистнул страницу, вернулся назад, перечитал что-то снова. Достал из кармана монокль, приложил к глазу, вгляделся в цифры и графики.

— Отравление кадмием? — его голос был хриплым, неуверенным. — Вторичный… васкулит? Вы это доказали?

— Да, — ответил Разумовский. — Результаты токсикологического анализа в деле. Соскоб с рамы картины — запредельная концентрация сульфида кадмия. Анализ крови пациентки — следы кадмия, многократно превышающие допустимую норму. Хроническое отравление на протяжении как минимум трёх лет.

Судья снова уставился в бумаги, словно надеясь, что цифры изменятся, если смотреть на них достаточно долго.

— Но это… это только анализы, — он пытался найти зацепку, хоть какой-то аргумент. — Анализы можно подделать, можно неправильно интерпретировать…

— Анализ, по сути, уже не требовался, — перебил его Разумовский.

— То есть? — судья поднял глаза.

И тут Разумовский произнёс слова, которые перевернули всё.

— Потому что пациентка ответила на правильное лечение, — его голос был громким, чётким, он говорил так, чтобы слышал весь зал. — Она в сознании.

Мгновение тишины — и зал взорвался.

Шаповалов слышал вздохи изумления, ахи, восклицания. Кто-то из журналистов — да, в зале были журналисты, он только сейчас это заметил — вскочил со своего места. Судья уронил монокль, и тот с жалобным звоном покатился по столу.

— Как… в сознании⁈ — судья смотрел на Разумовского так, словно тот только что объявил о воскрешении мёртвых. — Так быстро⁈ Она была в… В тяжелейшем состоянии! Это невозможно!

— Это медицина, ваша честь, — ответил Разумовский, и в его голосе Шаповалов услышал усталое торжество. — Правильный диагноз плюс правильное лечение равно результат. Мы провели экстренный высокообъёмный плазмаферез для детоксикации — удалили из крови патологические антитела, которые разрушали её сосуды. Параллельно — пульс-терапия глюкокортикоидами для подавления воспаления.

Он помолчал.

— Она пришла в себя этим утром. Показатели стабилизируются. Прогноз — благоприятный.

Шаповалов почувствовал, как земля уходит у него из-под ног — но не от страха, а от облегчения. Минеева жива. Жива и в сознании. Та женщина, которую он оперировал, та женщина, из-за которой его обвинили в халатности и посадили в тюрьму, — она выжила.

И теперь никто не сможет сказать, что он убийца.

Судья сидел за своим столом и выглядел так, словно кто-то выбил у него почву из-под ног. Он снова и снова перечитывал документы, перелистывал страницы, возвращался к началу — и Шаповалов видел, как дрожат его руки, как он облизывает пересохшие губы.

Дело разваливалось. Дело, которое судья уже считал решённым, которое должно было закончиться обвинительным приговором и отправить Шаповалова за решётку на долгие годы, — это дело рассыпалось на глазах, как карточный домик на ветру.

Разумовский подошёл к графу и что-то тихо прошептал ему на ухо — так тихо, что Шаповалов не расслышал слов. Но он видел, как граф сжал зубы, как его лицо окаменело ещё больше, как он коротко кивнул.

А потом граф подошёл к судейскому столу.

— Ваша честь, — его голос был тихим, но в этой тишине была власть, привычка командовать, уверенность человека, которому никогда не отказывали. — Ввиду вновь открывшихся обстоятельств я официально отзываю все свои обвинения и ходатайствую о немедленном освобождении хирурга Шаповалова из-под стражи.

Шаповалов смотрел на это, и в его голове медленно, как шестерёнки в заржавевшем механизме, начинали поворачиваться мысли.

Он видел, как граф смотрит на судью — тяжело, без угроз, но с явным намёком, который мог прочитать только человек, знающий правила этой игры. Видел, как судья бледнеет под этим взглядом, как он начинает ёрзать в своём кресле, как его глаза бегают из стороны в сторону.

И он всё понял. Судья был куплен. Куплен с самого начала.

Граф использовал своё влияние, свои деньги, свои связи, чтобы обеспечить нужный исход процесса. Судья получил указания — осудить Шаповалова, закрыть дело, не задавать лишних вопросов. И он готов был выполнить эти указания, потому что так работала система, потому что так было всегда.

Но теперь хозяин давал новый приказ. И судья не мог его выполнить, не потеряв лицо.

«Вот оно что, — думал Шаповалов, глядя на разворачивающуюся перед ним драму. — Вот почему всё было так быстро. Вот почему три экспертизы появились за три дня. Вот почему суд назначили вне очереди. Граф заплатил за всё это — за обвинение, за приговор, за мою голову на блюде».

И теперь тот же граф платил за его свободу.

Ирония судьбы.

Судья откашлялся. Потом ещё раз. Потом потянулся к стакану с водой, стоявшему на краю стола, и сделал долгий глоток.

Шаповалов видел, как он думает — лихорадочно, судорожно, пытаясь найти выход из ловушки, в которую сам себя загнал.

Отменить почти вынесенное решение? Признать, что три экспертизы магистров — ложь? Это значит признать собственную некомпетентность. Или, что ещё хуже, собственную продажность. Это значит поставить крест на карьере, на репутации, на всём, что он строил годами.

Но и отказать графу — человеку, который платил ему, который держал его на крючке, который мог уничтожить его одним телефонным звонком, — он тоже не мог.

Шаповалов почувствовал, как сердце ухнуло вниз.

«Всё кончено, — подумал он с горечью. — Даже если Илья прав, даже если граф теперь на моей стороне… этот человек в мантии не может отступить. Он будет давить до конца, чтобы спасти свою шкуру. Он закроет меня, оформит приговор, а потом уже граф будет годами вытаскивать меня по апелляции… Только ему уже будет это незачем…»

И тут судья нашёл лазейку. Для себя, конечно же.

— Видите ли, господа… — он заговорил, и в его голосе появилась уверенность человека, который нащупал твёрдую почву под ногами. — Даже если принять во внимание эту новую… теорию… факт остаётся фактом!

Он поднял голову и посмотрел на Разумовского с торжеством.

— Если бы не действия подсудимого, если бы не его рискованная, экспериментальная операция — кризиса бы не было! Пациентка не оказалась бы в реанимации! И её скрытая болезнь, возможно, никогда бы не проявилась с такой силой!

Он откинулся на спинку кресла.

— Действия хирурга Шаповалова стали триггером, который запустил цепочку осложнений. Следовательно, его ответственность…

— А если бы он послушал магистра Ерасова и провёл открытую операцию, — голос Разумовского разрезал воздух, как скальпель, — пациентка умерла бы на столе от профузного кровотечения.

Судья замер.

— Что?

— Её сосуды были поражены васкулитом задолго до операции, — Разумовский говорил быстро, не давая судье опомниться. — Стенки хрупкие, воспалённые, готовые разорваться от любого серьёзного воздействия. Торакоскопия, которую выбрал хирург Шаповалов, — минимально инвазивная процедура, три маленьких прокола, минимальная травма тканей. Открытая торакотомия, которую рекомендовал Ерасов, — это разрез грудной клетки, это раздвигание рёбер, это массивное повреждение сосудов.

Он сделал паузу.

— Действия хирурга Шаповалова — это единственное, что дало пациентке шанс дожить до сегодняшнего дня. Если бы он выбрал другой метод, если бы он послушал «опытного магистра», — Разумовский произнёс эти слова с такой иронией, что Шаповалов чуть не улыбнулся, — она бы не выжила. Вместо пациентки у нас был бы труп. Вместо суда — похороны.