Трансфузиолог смотрел на меня с выражением человека, который пытается понять, имеет ли дело с гением или с сумасшедшим.

— Молодой человек, — начал он осторожно, — я провожу плазмаферез уже двадцать лет, и обычно я сам решаю, какой протокол использовать…

— Это не обычный случай, — перебил я его. — Это хроническое отравление кадмием с вторичным токсическим васкулитом. Патологические антитела циркулируют в плазме и атакуют сосуды. Стероиды уже на борту, но они не справляются с уже произведёнными антителами. Нам нужно физически удалить их из кровотока.

Я посмотрел ему прямо в глаза.

— Если у вас есть другие предложения — я слушаю. Если нет — давайте работать.

Пауза. Трансфузиолог переглянулся со своей командой. Потом медленно кивнул.

— Хорошо. Показывайте пациентку.

Следующие двадцать минут я провёл в состоянии, которое можно описать только как управляемую одержимость. Я лично контролировал подключение аппарата — проверял каждую магистраль, каждое соединение, каждый датчик. Следил за калибровкой. Проверял скорость потока, давление в системе, температуру возвращаемой крови.

Команда трансфузиологов работала слаженно, профессионально, но я чувствовал их недоверие — недоверие опытных специалистов к молодому врачу, который появился из ниоткуда и начал командовать. Они выполняли мои указания, но я видел, как переглядываются, как обмениваются молчаливыми сомнениями.

Пусть сомневаются. Главное — чтобы делали то, что нужно.

Кобрук стояла рядом, готовая действовать по первой команде. Мышкин занял позицию у двери, следя за тем, чтобы никто не мешал. Граф застыл в углу палаты — неподвижный, как статуя, с лицом, которое не выражало ничего, кроме мрачной решимости.

— Готово, — сказал главный трансфузиолог, отступая от аппарата. — Можем начинать.

Я посмотрел на монитор, на капельницу, на бледное лицо Анны Минеевой.

— Начинаем.

Аппарат загудел, набирая обороты, и тёмная кровь пациентки начала медленно течь по прозрачным трубкам — от руки к сепаратору, где она разделялась на компоненты. Плазма — желтоватая, мутная от патологических белков — отфильтровывалась и уходила в контейнер для утилизации. Клетки крови — эритроциты, лейкоциты, тромбоциты — смешивались с чистой донорской плазмой и возвращались обратно в организм.

Генеральная уборка началась.

Я не отрывал взгляда от мониторов, следя за показателями с напряжением снайпера, который ждёт выстрела. Пульс — восемьдесят девять. Давление — восемьдесят на пятьдесят пять. Сатурация — девяносто три процента.

Пока всё стабильно.

Пока.

— Первая порция ушла, — доложил трансфузиолог. — Начинаем возврат.

Аппарат изменил ритм работы, и очищенная кровь потекла обратно — по другой магистрали, через другой порт, в ту же измученную вену.

И тут всё пошло наперекосяк.

Давление на мониторе дрогнуло. Восемьдесят… семьдесят пять… семьдесят… Цифры поползли вниз, как камни с горного склона, — сначала медленно, потом всё быстрее.

Шестьдесят пять на сорок. Шестьдесят на тридцать пять.

Сигнал тревоги разрезал тишину палаты — резкий, пронзительный, как крик раненого животного.

— Коллапс! — трансфузиолог метнулся к аппарату. — Она не держит объём! Прекращаем процедуру!

Он потянулся к кнопке аварийной остановки, и я перехватил его руку — жёстко, без церемоний, с силой, которой сам от себя не ожидал.

— Нет! — мой голос прозвучал как удар хлыста. — Не останавливать!

— Вы с ума сошли⁈ — трансфузиолог смотрел на меня так, словно я действительно потерял рассудок. — У неё давление падает! Она уходит!

— Это ожидаемо! — я отпустил его руку и повернулся к Кобрук. — Её сосуды — решето из-за васкулита, они не держат тонус! Анна Витальевна, норадреналин в инфузомат! Начинаем с ноль-один микрограмма на килограмм в минуту, титруем до стабилизации!

Кобрук бросилась к шкафу с медикаментами — без колебаний, без вопросов. Она работала как ассистент на сложной операции, выполняя команды с той слаженностью, которая приходит только с годами практики.

Норадреналин — один из самых мощных вазопрессоров, препарат, который заставляет сосуды сжиматься, поддерживая давление даже тогда, когда организм готов сдаться. Это была тяжёлая артиллерия, последний рубеж обороны.

— Готово! — крикнула Кобрук, подключая инфузомат. — Пошёл норадреналин!

Я смотрел на монитор, чувствуя, как секунды растягиваются в вечность.

Пятьдесят пять на тридцать. Пятьдесят на двадцать пять.

Давай. Давай, чёрт возьми, работай!

Пятьдесят два на двадцать восемь. Пятьдесят пять на тридцать.

Давление остановилось. Задержалось на мгновение, словно раздумывая, куда двигаться дальше.

А потом медленно, неохотно поползло вверх.

Шестьдесят на тридцать пять. Шестьдесят пять на сорок. Семьдесят на сорок пять.

Сигнал тревоги смолк.

Первая волна была отбита.

— Двуногий, — голос Фырка был непривычно серьёзным, — я не знаю, что ты делаешь, но мне это нравится. Продолжай.

— Продолжаем процедуру, — сказал я вслух, и трансфузиолог посмотрел на меня с выражением, в котором недоверие начинало уступать место чему-то другому. Уважению? Или просто пониманию того, что я знаю, что делаю.

Аппарат продолжал гудеть, перекачивая кровь через свои фильтры. Вторая порция плазмы ушла на утилизацию. Третья. Четвёртая.

И тут монитор снова ожил — но теперь тревога была другой.

Пульс подскочил с восьмидесяти пяти до ста десяти. До ста двадцати. До ста сорока.

На коже пациентки — на лице, на шее, на руках — начали проступать красные пятна, расползаясь, как чернила по промокашке.

— Анафилаксия! — выдохнула Кобрук, и в её голосе был страх.

Трансфузиолог уже тянулся к аппарату.

— Реакция на донорскую плазму! Несовместимость! Останавливаем немедленно!

— Это не несовместимость! — я встал между ним и аппаратом, загораживая путь. — Плазма проверена, совместимость подтверждена! Это её безумный иммунитет атакует чужеродный белок! Он реагирует на всё, что считает угрозой!

Я повернулся к Кобрук.

— Дексаметазон, шестнадцать миллиграммов, струйно! Антигистаминные — супрастин или тавегил, что найдёте! Быстро!

Кобрук метнулась к шкафу. Я слышал, как звенят ампулы, как щёлкает шприц.

— Готово!

Препараты вошли в вену — один за другим, как солдаты в атаку. Дексаметазон, чтобы подавить иммунную реакцию. Антигистаминные, чтобы заблокировать медиаторы аллергии.

Я смотрел на монитор, на красные пятна на коже пациентки, на её лицо, которое начинало отекать.

Работайте. Работайте, кому говорят!

Пульс — сто сорок. Сто тридцать пять. Сто двадцать пять.

Красные пятна перестали расползаться. Застыли. Начали бледнеть.

Сто пятнадцать. Сто пять. Девяносто пять.

Сигнал тревоги смолк во второй раз.

Вторая волна была отбита.

Трансфузиолог смотрел на меня с выражением человека, который только что увидел нечто невозможное.

— Откуда вы знали? — спросил он тихо. — Откуда вы знали, что это не несовместимость?

— Потому что я знаю эту болезнь, — ответил я. — Я знаю, как она работает. Я знаю, чего от неё ожидать.

Я не стал добавлять, что половину этих знаний я принёс из другого мира, из другой жизни, где плазмаферез при аутоиммунных заболеваниях был стандартной процедурой, описанной в сотнях статей и учебников.

— Продолжаем, — сказал я. — Мы на середине пути.

Аппарат продолжал работать. Пятая порция плазмы. Шестая. Седьмая.

И тут случилось то, чего я боялся больше всего.

Кобрук, которая следила за назогастральным зондом, внезапно побледнела — так резко, что я испугался, не станет ли она следующей пациенткой.

— Илья… — её голос был едва слышен. — Кровотечение… Снова…

Я повернулся и увидел то, что она видела.

В прозрачной трубке, идущей из желудка пациентки, появилась кровь. Алая, яркая, свежая кровь, которая медленно заполняла трубку, как вино заполняет бокал.