— Сядете оба. Надолго. Очень надолго.

Охранники замерли, как будто налетели на невидимую стену. Переглянулись — быстро, почти незаметно — и я увидел в их глазах то, что видел много раз в глазах людей, оказавшихся между молотом и наковальней.

Они боялись графа — это было очевидно. Граф платил им зарплату, граф мог уничтожить их одним телефонным звонком, граф был их хозяином.

Но Инквизиция…

Это была отдельная каста. Формально их юрисдикция ограничивалась медициной и магией — надзор за лекарями, контроль оборота зелий, расследование лекарских ошибок. Но на деле этот спрут давно и намертво сросся с обычной полицией.

Там, где у жандармов заканчивались полномочия или не хватало знаний, в дело вступали люди в серых мундирах. У них были свои следователи, свои силовые группы и свои методы дознания, заточенные под тех, кто может убить касанием руки.

И если начальника местного полицейского участка граф ещё мог припугнуть титулом или звонком губернатору, то Инквизиция в Муроме была системой внутри системы. Замкнутой, корпоративной и пугающе эффективной.

Против неё титулы работали плохо. Потому что, когда речь заходила о магии и жизни людей, Инквизиция имела право вламываться в любые двери. И граф это прекрасно знал.

Охранники остановились.

Граф смотрел на Мышкина так, словно видел его впервые в жизни.

— Ты… — он задохнулся от возмущения. — Ты смеешь мне перечить⁈ В моей больнице⁈ Мне⁈

Далеко же зашел этот граф если считает областную больницу своей. Он думает что у него все и вся в кармане.

Мышкин убрал удостоверение обратно в карман и посмотрел на графа — спокойно, без вызова, но и без страха.

— Это не ваша больница, ваше сиятельство. Это государственное учреждение, финансируемое из казны Империи. И пока я нахожусь здесь, я являюсь представителем закона — того самого закона, который стоит выше любых титулов и состояний.

Он сделал шаг вперёд, и граф — огромный, властный, привыкший, что все расступаются перед ним — непроизвольно отступил.

— Я принял решение, — продолжал Мышкин, — что для спасения жизни пациентки и установления истины по делу Шаповалова лекарь Разумовский и его команда должны остаться здесь и продолжить лечение. Это моё официальное решение как следователя Инквизиции, ведущего расследование. Если вы хотите его оспорить — пожалуйста. Подайте жалобу. Напишите Императору. Дождитесь рассмотрения. Это займёт месяцы. А пока — отойдите и не мешайте нам работать.

Граф побагровел так, что я всерьёз испугался за его здоровье. Вена на его виске вздулась и пульсировала, как живая, а руки сжались в кулаки с такой силой, что побелели костяшки.

— Я тебя уничтожу! — прорычал он. — Размажу! Ты знаешь, кто я⁈ Знаешь, что я могу сделать с тобой одним телефонным звонком⁈

Мышкин усмехнулся — без веселья, без злорадства, просто констатируя факт.

— Знаю. Человек, у которого всё и все куплены. Судьи, прокуроры, журналисты, политики — все на вашей зарплате. Но вот незадача, ваше сиятельство…

Он сделал ещё один шаг вперёд, и теперь они стояли лицом к лицу — граф и инквизитор, деньги и закон.

— Вы ещё не успели купить меня. И пока вы играли в месть, преследуя невиновного человека, я был на стороне вашей жены больше, чем вы сами. Я искал правду, пока вы искали козла отпущения. Я пытался её спасти, пока вы пытались кого-то наказать.

Он выдержал паузу.

— Так что отойдите, граф. И не мешайте лекарям работать. Это в ваших интересах. Поверьте.

Тишина, повисшая в палате, была оглушительной. Я слышал, как пищат мониторы, как капает капельница, как хрипло дышит граф. Слышал, как бьётся моё собственное сердце — гулко, часто, словно пытаясь выпрыгнуть из груди.

Возможно, графу впервые в жизни дали такой отпор.

Я видел это по его лицу — по тому, как менялось его выражение, как гнев боролся с изумлением, как привычка командовать сталкивалась с непривычным ощущением бессилия.

И я понял, что нужно использовать этот момент. Пока граф в шоке, пока он не пришёл в себя, пока не нашёл новых аргументов.

— Ваше сиятельство, — я шагнул вперёд, встав рядом с Мышкиным. — Я прошу вас только об одном. Дайте мне время. До утра.

Граф перевёл на меня тяжёлый взгляд.

— У меня нет времени! У неё нет времени!

— Есть, — я говорил спокойно, уверенно, хотя внутри у меня всё дрожало. — Посмотрите на мониторы. Её состояние стабильно. Тяжёлое, да, но стабильное. Оно не ухудшается. Это уже хороший знак — это значит, что терапия работает, просто не так быстро, как мы надеялись.

Я обвёл взглядом палату — графа, охранников, Ерасова, который притих у двери.

— Но если мы сейчас уйдём… если мы прервём лечение… у кого-то ещё в этой комнате есть другие предложения? Другой диагноз? Другой план?

Мой взгляд остановился на Ерасове.

— Магистр? У вас есть что предложить? Кроме «ДВС-синдрома», который уже чуть не убил пациентку?

Ерасов открыл рот, закрыл его. Отвёл глаза.

Ему нечего было предложить. Он это знал, я это знал, все в этой комнате это знали.

Граф стоял неподвижно, и я видел, как в его голове идёт борьба — между яростью и здравым смыслом, между желанием наказать всех вокруг и пониманием того, что это ничего не изменит.

— Хорошо, — сказал он наконец, и каждое слово давалось ему с видимым трудом, словно он выплёвывал битое стекло. — До утра. Но если к утру не будет результата…

Он посмотрел мне прямо в глаза, и то, что я увидел в его взгляде, заставило меня похолодеть.

— … завтра судья будет рассматривать дело не только вашего дружка Шаповалова. Но и ваше. За мошенничество. За убийство по неосторожности. За всё, что я смогу на вас повесить. И поверьте, Разумовский, — я смогу повесить на вас очень многое.

Он развернулся и вышел из палаты — тяжёлым, шаркающим шагом человека, который несёт на плечах непосильную ношу. Охранники последовали за ним. Ерасов, бросив на меня последний взгляд — полный ненависти и злорадства — выскользнул следом.

Дверь закрылась.

И только тогда я позволил себе выдохнуть.

Несколько секунд мы стояли молча — я, Кобрук и Мышкин — словно солдаты после боя, которые ещё не до конца осознали, что выжили.

Потом Кобрук повернулась ко мне, и в её глазах я увидел вопрос — тот самый вопрос, который не давал покоя мне самому последние три часа.

— Что это было, Илья? — её голос был усталым, хриплым. — Почему не работает? Ты же был так уверен! Ты говорил, что эффект будет заметен в течение часов!

Мышкин отошёл от двери и подошёл к нам.

— Граф не шутит, — сказал он негромко. — Он действительно может это сделать. У него достаточно влияния, чтобы засадить тебя в тюрьму на одних только подозрениях, без доказательств. У нас есть только эта ночь.

— Я знаю, — ответил я, и мой голос прозвучал спокойнее, чем я себя чувствовал. — Я знаю, что он не шутит. И я знаю, что я прав. Диагноз верный — анализы это подтвердили. Отравление кадмием, вторичный васкулит. Это факт, не теория.

Я замолчал, глядя на монитор, на неизменные цифры, на капельницу, которая продолжала мерно капать.

— Но я что-то упустил. Что-то важное. Организм не отвечает на терапию так, как должен. Почему?

Фырк на моём плече завозился.

— Может, потому что ты не волшебник, двуногий? Не всё в медицине работает по учебнику?

— Нет, — я покачал головой. Со стороны выглядело как будто я рассуждаю вслух, а заодно и Фырку ответил. — Нет, дело не в этом. Стероиды должны работать. Они подавляют иммунный ответ, снижают воспаление. При васкулите это стандартная терапия, проверенная десятилетиями практики. Если бы проблема была только в воспалении, мы бы уже видели улучшение.

Я начал ходить по палате — пять шагов к окну, разворот, пять шагов обратно. Так же, как недавно ходил граф, только теперь это был я — стремительно ищущий выход. Мысли неслись в голове сплошным потоком.

— Но мы не видим улучшения. При этом мы не видим и ухудшения. Состояние стабильное. Замершее. Как будто мы остановили процесс, но не обратили его вспять.