Мышкин стоял чуть поодаль, прислонившись к стене, скрестив руки на груди. Его лицо было непроницаемым, как у хорошего игрока в покер, но я заметил, что он время от времени бросает взгляд на часы — и каждый такой взгляд был красноречивее любых слов.

А граф…

Граф ходил по палате из угла в угол, как тигр в клетке, — пять шагов в одну сторону, резкий разворот, пять шагов обратно. Его шаги были тяжёлыми, гулкими, и каждый из них отдавался у меня в голове, как удар молота.

Время от времени он останавливался, смотрел на жену, на мониторы, на меня — и в его глазах я видел то, что видел сотни раз в глазах родственников тяжёлых больных: отчаяние, переходящее в ярость, надежда, превращающаяся в обвинение.

У двери стояли охранники графа — неподвижные, как статуи, — и рядом с ними Ерасов, всё ещё бледный, всё ещё дрожащий, но с выражением лица, которое мне очень не нравилось. Выражение человека, который чует, что ветер меняется в его пользу.

— Двуногий, — голос Фырка раздался у меня в голове, тихий и обеспокоенный. — Мне не нравится, как на тебя смотрит этот граф. Он как будто прикидывает, куда лучше закопать тело.

— Спасибо за поддержку, — мысленно ответил я. — Именно это я хотел услышать.

— Просто констатирую факты. Аристократы — они такие. Пока ты им полезен, ты друг и соратник. А как только перестаёшь быть полезным…

Бурундук не закончил фразу, но в этом и не было необходимости.

Граф остановился.

Резко, словно налетел на невидимую стену. Повернулся ко мне, и в его глазах полыхал огонь — тот самый огонь, который я видел вчера в коридоре, когда он кричал «убийцы!» на весь этаж.

— Ну⁈ — его голос был хриплым, сорванным, словно он кричал без остановки последние несколько часов. — Где ваш «быстрый и заметный эффект», Разумовский⁈ Прошло три часа! Три часа! И ничего! Абсолютно ничего не меняется!

Я заставил себя ответить спокойно, хотя внутри у меня всё сжималось в тугой узел.

— Иммуносупрессивная терапия требует времени, ваше сиятельство. Это не аспирин от головной боли. Организм должен перестроиться, иммунная система должна отреагировать на препарат. Это процесс, который занимает часы, иногда сутки…

— Сутки⁈ — граф взорвался, как граната с выдернутой чекой. — У меня нет суток! У неё нет суток! Вы обещали результат — где он⁈

— Или ваш диагноз — полная чушь, — голос Ерасова прорезался сквозь напряжённую тишину, как нож сквозь масло, — и вы просто травите пациентку гормонами впустую.

Я повернулся к нему. Профессор стоял у двери, всё ещё удерживаемый охранниками, но в его глазах появился блеск — опасный, торжествующий блеск человека, который чувствует, что карта ложится в его пользу.

— Я же говорил, ваше сиятельство, — продолжал он, обращаясь к графу. — Это шарлатанство! Фокусы провинциального выскочки! Он ничего не понимает в медицине, он просто пускает пыль в глаза, играет на ваших чувствах…

— Заткнитесь, — сказал я, и мой голос прозвучал холоднее, чем я ожидал.

Ерасов осёкся, но граф уже не слушал ни его, ни меня. Он шагнул ко мне, и я увидел в его глазах то, что видел много раз в глазах людей, доведённых до отчаяния, — готовность на всё.

— Вы меня обманули! — он почти шипел, и на его губах появилась пена. — Дали ложную надежду! Заставили поверить в эту чушь про отравление! А на самом деле вы просто тянете время! Затягиваете процесс, чтобы спасти своего дружка! Признайтесь — вам плевать на мою жену! Вам нужен только Шаповалов!

Я открыл рот, чтобы ответить, но Кобрук опередила меня.

— Это неправда! — она шагнула вперёд, встав между мной и графом. — Илья сделал всё возможное! Он нашёл причину болезни, он поставил правильный диагноз, он…

— Помолчите! — граф отмахнулся от неё, как от назойливой мухи. — Вы такая же, как он! Вы все заодно! Все против меня!

Фырк на моём плече тихо хмыкнул.

— Ого, двуногий! Настроение у нашего аристократа скачет, как блоха на раскалённой сковородке! То «спасите-помогите», то «пошли все вон»! Биполярочка в полный рост! Или это просто классический пример того, как горе превращает людей в неуправляемые снаряды.

Я мысленно согласился с бурундуком. Граф был не злым человеком — он был раздавленным. Раздавленным страхом за жену, чувством вины за то, что засадил невиновного в тюрьму, ощущением полной беспомощности перед лицом болезни, которую не могли победить ни его деньги, ни его власть, ни его связи. И сейчас эта раздавленность превращалась в ярость — единственную эмоцию, которую он умел выражать.

Граф замер посреди палаты, тяжело дыша, и я видел, как в его голове рождается решение — видел это по тому, как изменилось выражение его лица, как сузились глаза, как сжались кулаки.

— Он прав, — сказал граф, указывая на Ерасова. — Магистр прав. Вас нужно немедленно отстранить от лечения. Вы убьёте её своими экспериментами, если уже не убили.

Ерасов расправил плечи, почувствовав поддержку.

— Ваше сиятельство, позвольте мне взять ситуацию под контроль. Я приглашу консилиум из лучших специалистов Москвы, мы проведём полное обследование…

— Да, — граф кивнул, не сводя с меня тяжёлого взгляда. — Да, так и сделаем.

Он повернулся к нам — ко мне, к Кобрук, к Мышкину — и в его голосе прозвучал металл.

— Всё! Вон из палаты! Все трое! Немедленно!

Я не двинулся с места.

Кобрук тоже.

Мышкин даже не пошевелился, продолжая стоять у стены со скрещёнными на груди руками.

— Ваше сиятельство, — сказал я, и мой голос был твёрдым, хотя внутри у меня всё дрожало от напряжения. — Я понимаю ваше отчаяние. Поверьте, я понимаю его лучше, чем вы думаете. Но прерывать терапию сейчас — значит подписать вашей жене смертный приговор.

Граф открыл рот, чтобы возразить, но я не дал ему вставить слово.

— Стероиды уже в её организме. Они уже работают. Если мы сейчас прекратим лечение, если мы отменим препараты, если мы начнём метаться между разными подходами — мы только усугубим ситуацию. Ей станет хуже. Намного хуже. И тогда уже никакой московский консилиум не поможет.

— Илья прав! — Кобрук шагнула вперёд, и в её голосе была решимость, которой я раньше в ней не слышал. — Мы не можем просто так уйти! Не сейчас! Не когда пациентка на грани!

Граф смотрел на нас — на меня, на Кобрук, на Мышкина — и в его глазах бушевала буря. Он не привык, чтобы ему перечили. Не привык слышать «нет». Вся его жизнь была выстроена так, чтобы люди говорили ему «да» — «да, ваше сиятельство», «как скажете, ваше сиятельство», «немедленно, ваше сиятельство».

А тут — три человека, которые смотрят ему в глаза и отказываются подчиняться.

— Охрана! — рявкнул он, и в его голосе звенела истерика. — Выведите их отсюда! Если понадобится — силой!

Двое амбалов в тёмных костюмах отделились от двери и двинулись к нам — медленно, уверенно, как люди, привыкшие к тому, что их приказам подчиняются без вопросов. Они были огромными, широкоплечими, с лицами, которые не выражали ничего, кроме холодной готовности выполнить любой приказ.

Я почувствовал, как Кобрук отступает на шаг, инстинктивно ища защиты за моей спиной. Почувствовал, как Фырк на моём плече напрягается, готовый… к чему? Что мог сделать маленький бурундук-дух против двух здоровяков?

И тут Мышкин двинулся.

Он отделился от стены — медленно, почти лениво, — и встал между охранниками и нами. Его рука скользнула во внутренний карман пиджака и вынырнула оттуда с чем-то маленьким и блестящим.

Удостоверение.

Он раскрыл его — медленно, почти театрально — и поднял на уровень глаз охранников.

— Я — следователь Инквизиции, — его голос был холодным, ровным, без малейшего намёка на эмоции. — В настоящий момент я нахожусь при исполнении служебных обязанностей. Вмешательство в действия следователя Инквизиции при исполнении квалифицируется как тяжкое государственное преступление и карается лишением свободы на срок от десяти до двадцати лет.

Он помолчал, давая словам дойти до адресатов.